ты отлично пользуешься смекалкой.
– Это то, что вам нужно?
– Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? – спросила она на фарси.
Перейдя на турецкий, я ответил:
– Я говорю на языке ваших блистательных предков.
Пери заинтересовалась:
– У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?
– Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.
– Очень полезно. Кто твой любимый поэт?
Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.
– Фирдоуси.
– Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».
Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.
Любим ты гордою судьбой, твой каждый день благословлен,
Ты пьешь вино и ешь кебаб, ты теплым солнцем озарен,
И слово каждое твое – подарок для твоей любимой,
А для детей твоих ты бог, но видимый и ощутимый.
Как жизнь богата! Как ты щедр для близких,
Покоен, как дитя в объятьях материнских,
Как птица, ты паришь, несомый ветром теплым,
Беспечен и любим, и оставаясь добрым.
Но отнял мир то, что тобой любимо,
И чашу с ядом не пронес он мимо.
Горит ожог на сердце, кровь сжигает,
И сердце биться словно забывает.
И это я? Ведь в этом самом мире
Был гостем званым я на пышном пире!
О нет, мой друг, печально заблужденье,
Ты должен стать лишь новою мишенью —
Страданьями, как сотней стрел, пробитой,
Кровавых слез рекой, тобой излитой.
Когда я закончил, Пери улыбнулась.
– Прекрасно! – сказала она. – Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.
– Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.
– Звучит словно сказано о падении Джемшида – и о конце давным-давно созданного им земного рая.
– Насир вдохновлялся им, – отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.
– Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, – сказала она, словно прочитав мои мысли.
– По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.
Она не обратила внимания на лесть:
– А что означают эти строки?
Я мгновение поразмыслил над ними.
– Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже самых удачливых мир жестоко дрессирует.
– А тебя мир дрессировал?
– Непременно, – сказал я. – Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими