прошлого. Без документалистики.
Знаешь, что у меня получилось бы, начни я писать таковую сцену?
Примерно так.
Встретились, скажем, мужчина и женщина. У него возникла эрекция, у нее – любрикация. Затем перешли к пенитрации. После ряда фрикций у него наступила эякуляция. Она сказала ему, что все было очень мило и она тоже не внакладе. Финита ля комедиа.
По-моему, блеск. Брызги шампанского. Эротика экстра-класса!
Ложиться своими костьми под мой паровоз он, разумеется, не собирается – то есть между нами никаких романов не будет. Он ясно дал понять, что за его счет я не выкарабкаюсь. А только за свой. Это без вариантов. А мой счет тает, и не в деньгах дело.
Словом, дела обстоят столь тревожно, что слава Богу – ты разрешила мне писать тебе. Может быть, это выход.
Надо, видимо, рассказать тебе всю историю последних лет, включая беды и приключения, – чтобы ты простила мне всю эту немощь.
Ты прекрасная балерина. Ты ангельски красиво танцуешь. Здоровые, целые ноги. Тобой восхищаются. Ты новобрачная жена. У тебя новый дом. То есть у тебя все другое, не такое, как у меня. Тебе сейчас легче пережить и чужие беды, и чужие радости. Ты защищена. Ну что ж, слушай.
…Что злоумыслила сия тучная ворона, бросившаяся с парапета в серые холодные воды Москва-реки? Вообразила себя чайкой легкокрылой?
Я шла по набережной, вокруг меня шел дождь, тучи шли прямо по-над Крымским мостом. Погода для суицида. Может, ворона утопилась?
Новые сапоги – всегда денек-другой как испанские, поэтому я не отважилась подойти к воде поближе и проследить судьбу толстой решительной вороны, хотя следовало бы: она любопытный персонаж, а я пишу книги. Отожравшиеся на нью-московских помойках вороны почти не летают. Ковыляют лениво, как бы нехотя. Да и с голубями что-то случилось.
Сапоги мои не хотели идти к реке. Им следовало немедленно домой, расстегнуться, отделаться от меня – и в уголок. Остыть. Они очень хорошие, эти высоченные саламандеровские изделия. Только вот ноги у меня своеобразные. Обувь на меня не шьют нигде в мире. Ни одна пара башмаков еще ни разу не пришлась сразу, с магазина. На каждый случай переобувания в новое я заранее зажмуриваюсь – на недельку. Потом боль проходит, я врастаю, обувь смиряется, и жизнь продолжается. Сказанное относится даже к кроссовкам.
Тротуар был безлюден, как пустыня под белым солнцем. Но эта пустыня была серая, мокрая и, кстати, декабрьская. А шуба была пушистая и теплая. Двигалась я медленно, с легким ужасом ожидая встречи с метро: в подземелье мне станет жарко, а этого я боюсь чрезвычайно.
На повороте к светофору я увидела красивого бородатого господина с грустными глазами, в очень серьезной дубленке. Господин увидел меня, за пять метров замедлил шаг, посторонился и проводил глазами – не более десяти сантиметров моего хода, но как! Так пропускают даму в узкую дверь лифта, вежливо, со сдержанным, но тайно восторженным пиететом. Ведь дама. Да еще какая!
Я поблагодарила его ресницами и прошествовала куда и шествовала. Внезапное беспричинное