в пять. Ладно? Успеете? Успеете. Закройте все ваши архивные шкафы – и за дело. Не в моих же, в конце концов, интересах ваше творчество. Впрочем, в литературе все есть цитата, сами знаете.
– Доктор, к пяти я только и успею что процитировать, – пожаловалась Алина, потрясенная осведомленностью доктора.
– Ничего страшного. Главное, чтоб поприличнее, с чувством. Или, знаете, напишите мне какую-нибудь сексуальную сцену. По памяти, но без документалистики. Вы еще помните что-нибудь из этой области?
– С трудом, – призналась Алина.
– Чудесно. Вот и напишите, почему это вдруг вы – и с трудом, – посоветовал профессор.
– Хорошо, уважаемый любитель чудесного, – пообещала Алина и положила трубку.
Не верю!
По дороге в клинику Алина купила шоколадное мороженое, которое терпеть не могла. Тут же пошел мелкий дождь, который она очень любила.
«Тьфу ты, – вздохнула Алина, – и никакой, даже мелкой, гадости не могу сама себе сделать. Всеблагая Природа сразу кидается все уравновесить…»
Прикончив мороженое, она подозвала такси. Машина мгновенно остановилась, а водитель даже не назначил цену. «Продолжается», – констатировала Алина, втайне надеявшаяся, что все такси будут заняты, а все водители глубоко корыстны, и она опоздает в клинику, а еще лучше – заблудится.
Но ровно в пять она вошла в кабинет профессора и положила на стол несколько листков. Доктор, посмотрев на листки с хорошо скрытым омерзением, начал читать.
«Григорий, как и предполагалось, не звонит. Золото, а не мужик. Умрет, но счастлив не будет. Ни за что! Не заставите! Почему мне так везет на одиноких гениев!.. А ведь я могла бы рассказать ему об адриатическом розовом триптихе! Он бы понял!.. Сколько ж можно крошить текст восклицательными знаками…
Триптих. В одном адриатическом саду, рядышком, стоят: бутон на длинной ноге – вот-вот лопнет, переполненный соком и жизнью; рядом роза – просто распущенная, чуть вяловатая роза, но еще вполне, вполне. А по другую сторону бутона, на своих отдельных ногах, покачиваются плоды. Толстые, кругло-приплюснутые, набитые розиными детишками, с милыми темно-зелеными хохолками на макушках. Как гиперболизированные шиповники. И так везде: бутоны, цветы, плоды. Все рядом, все соседствует. Кругорозоворот в местной природе. Красота.
Странен мир моих ассоциаций. Сказала красоту, а вспомнила красные трассы за моим темно-синим вечерним окном в октябре 1993 года на Пресне. Почему особо страшные, трагические, умопомрачительные воспоминания суть самые легкие? Может быть, так только у меня? А может, просто разум не в силах задерживаться на огневых точках и со свистом пролетает вроде как по-над минным полем, чтоб не коснуться еще раз? Не знаю.
Да, но и в приятные воспоминания погрузиться – именно погружением, с головой, – я не могу. Там нечего делать. Мужчины… Я не припомню ни одного полового акта, в котором мне хотелось бы поучаствовать еще раз. Меня мои акты не волнуют. Возможно, для такового волнения нужна старость?