тихо поправляю я.
– Что? – большие голубые глаза в полумраке комнаты уставились куда-то мимо меня. Зло, раздраженно. Когда этот взгляд направлен не на меня, то выглядит это не так устрашающе, словно обращаются не ко мне вовсе, а значит, порция гнева достается другому.
– Говорю, что не стоит так бурно реагировать.
– На кой мне в ваши трущобы мотаться? Мне внимание нужно, Берг. Мне что, в монахини подстричься? – Лена ставит ноги шире, раскачиваясь в кресле вправо-влево. Лампа освещает гневное лицо и беленький треугольник под короткой юбкой – то, что мне сейчас нужно больше денег, больше воздуха и еды.
– Постричься, – автоматически поправляю, – Лен.
– Да заколебал ты ленкать! Отцу твоему хана.
– Не говори так.
– Ему осталось от силы месяцок.
– Тебе пора, – я встаю.
– Не надо так со мной. Я сама определю, когда пора, а когда нет! – голубые шары вылезли из орбит и транслируют высший накал агрессии.
– Просто встань и уйди.
– Ты охерел?! Ты забыл кто я?! – жилки на нежной шее Лены напрягаются, злость искажает личико, из алых губ брызгают слюни.
– Лена, нам не о чем больше разговаривать.
– Это мне с тобой не о чем говорить! Челядь! – она взяла со стола сумочку и идет к выходу, с силой толкнув меня.
– Лена.
– Что?!
– Книгу оставь.
Томик Маркеса не отлеплялся от руки. Осознав машинальность действия, клиптоманка заявляет:
– Херня, – и бросает на диван Маркеса с его шлюшками.
Дверь с шумом захлопывается за Леной.
Я сажусь на диван. Читаю первое, что попало на глаза в открытом томике колумбийца: «Но точно отравленное питье: там каждое слово было ею».
Папа точно все слышал. Иду к нему в комнату. Сажусь рядом. Включаю прикроватную лампу.
– Ты же не думаешь, что она права? – спрашиваю я и смотрю на свои ладони.
– Женщины, бывает, пахнут так приятно, как цветы. И выглядят красиво. Но на вкус – горечь. Нужно искать тех, что пахнут хлебушком. С ними тепло, – говорит старик и смеется.
– Не нужно было ее впускать.
– Она еще молода. Еще поймет, что глупость сказала. Или не поймет. Не важно. Тебя это не должно волновать.
– Мне она нравилась.
– Жизнь – это не только черные и белые пятна, это ещё красные и бордовые пощечины, – отец захлебывается в кашле и толкает меня, прогоняя.
Папа всегда считал себя не в праве быть слабым. Даже сейчас, когда болезнь забирала его и оправданно делала немощным и неспособным контролировать себя.
Следующий курс химиотерапии через месяц. Ухудшений врачи не наблюдают. Стагнация. Ни хорошо – ни плохо. Нет ничего хуже ожидания. Боли иногда приходят. Организм быстро привыкает к наркотическим дозам в обезболивающих. Поэтому их требуется в два раза больше. А столько не дают. Нам ничего другого не остается, как обращаться к дилеру с травой. Папа курит немного.