– он широко развел руки и грянул на все товарищество: “О-огней так мно-ого зо-олоты-ых… ”
– Смолкни! – рявкнул Васин. – Покойник в доме!
Но Вова Грек не внял:
– “… А я люблю-ю же-ена-атого-о!..”
Я попытался зажать ему рот ладонью. Он противостоял.
– Дай ему по рогам! – посоветовал Васин.
По рогам Греку я, конечно, не дал. По рогам дал он мне, неверно поняв соседа. Потом порвал на мне рубаху, и мы рухнули в крапиву. Он лягал меня, я просил у Васина помощи, усмирительной, но не болезненной для Грека. Однако теперь мою просьбу неверно понял Васин. Когда Грек поднялся, Васин врубил ему, но не по рогам, а по зубам. Новым, белым, свежевставленным. Грек снова пал в крапиву. И уже не вставал.
– Помянули… – пробормотал я, отряхиваясь, – по-русски…
– Несклеписто получилось… – Васин задумчиво разглядывал свой кулак. – У нас тренер по боксу был… однорукий… Леонид Щербаков.
Но Вова Грек вдруг шустро встал раком, выждал равновесие, поднялся в полный рост, проверил зубы. Васин налил посошок, мы выпили, я подхватил Грека и повел домой. В саду Тамары Яковлевны похрюкивала осиротевшая, не загнанная в сарай Клава.
Навстречу нам в ночном мраке, пародируя мою походку, брел Серега, про которого тоже, видимо, забыли. Он заступил нам дорогу, развел руки вялым недоделанным крестом и сказал одутловатым голосом:
– Ня-ня?..
И заплакал, как человек.
Почему я живу в деревне
В августе 91-го меня разбудил по телефону медный голос Владимира Осиповича Богомолова (который “В августе 44-го”): “Сережа, в стране переворот…” Я обмер, было от чего. Совсем недавно министр обороны СССР маршал Язов на очень высоком толковище назвал мой “Стройбат” “ножом в спину Советской Армии”. Мне очень четко пригрезился футбольный стадион, как в Чили, заполненный неугодными.
Позвонила соседка узнать, можно ли во время чрезвычайного положения говорить по телефону? Отсоветовал. И поплелся на дачу оповестить родню.
По Минскому шоссе в город вползала бронетанковая гадина, сгоняя на обочину встречных. Жалом змеюка подбиралась уже к Москве, а хвост колотился аж под Кубинкой.
На даче матушка буднично составила список: соль, спички, мыло… Сосед-пенсионер накатил мне в успокоение рюмайку, задумчиво выдернул разбухшего клеща из общедоступной приблуды Мурки и не без удовольствия подытожил: “П… ц тебе, Сереженька”.
Жизнь, по всей видимости, обрывалась.
Но не оборвалась. Облажалось руководство, слава тебе, господи, и на этот раз. О чем и сообщил Александр Кабаков 21 августа на Пушкинской площади городу и миру через репродукторы, выставленные в окна “Московских новостей”: “Хунта низложена! Сволочь бежит!..”
На следующий день русский ПЕН-центр нарядил меня отбить от пустого уже постамента памятника Дзержинскому кусочек гранита на вечную память. Какой-то мрачный дядя попытался оттащить меня за ногу от вандализма. Лягнул