тделяла знаменитая Берлинская стена. Отец Харольда, будучи соотечественником Шопена, приехал в Германию из Кракова. Познакомившись с некой Ханной Шлессер, он вскоре женился на ней. Ханна обитала вдвоем с мамой в симпатичном домике на окраине Лейпцига. Таким образом Харольду посчастливилось стать земляком Баха. Харольд не посрамил своего родного Лейпцига, он прекрасно разбирался в музыке, хотя в его суждениях о том или ином музыканте порой слышалась интонация пресыщенного чванливого сноба. Он объяснял это самому себе следствием высокоразвитого утонченного вкуса и крайне острой восприимчивостью, которая заставляла его с отчаянной силой страдать, когда, например, соната Баха си-минор – светлая грустная мелодия – исполнялась недостаточно проникновенно, вдумчиво и тонко.
Тарасовские оркестры Харольд ненавидел лютой ненавистью. Его пылкое сердце поэта и меломана негодовало по поводу присущей им топорной манеры исполнения произведений его гениальных соотечественников. Тем не менее он покупал дешевые аудиокассеты с записями концертов классической музыки, руководствуясь непонятно каким мотивом. Здесь его хваленая немецкая прагматичность уступала напору его немецкого романтического духа, родственного дерзким порывам Новалиса и Гофмана проникнуть в святую святых героической сказочной метафизики, замешанной на терпкой барочной символике.
Харольд работал журналистом в местной лейпцигской газете. Его многопрофильный талант позволял ему освещать в газете сразу несколько рубрик – экономическую, социальную и культурную. Лет восемь назад он решил подвизаться на творческих командировках в восточном направлении. Его польские корни влекли его к братьям-славянам. Этот смутный, но неотступный зов, звучавший в его душе подобно легкому и поэтичному анданте Моцарта, заставил его на несколько лет переехать в Россию, где он неплохо выучил русский язык, хотя никак не мог избавиться от характерного немецкого акцента и нередко путал склонения и спряжения глаголов. Он побывал в Татарстане, Узбекистане, Тюмени, на Дальнем Востоке и нигде не посрамил почетного звания журналиста местной лейпцигской газеты.
В Тарасов Харольда привели его немецкие корни, которые, несмотря на время и расстояние, тесно сплелись с корнями поволжских немцев. Он возглавлял отдел культуры в газете «Немцы Поволжья», редакция которой располагалась в тарасовском «Немецком доме».
Проведя вечер и часть ночи с одной из местных красоток, Харольд вторую половину ночи беспокойно проворочался, но так и не уснул. В двухкомнатной комфортабельной квартире, снятой им на улице Шевченко, стояла теплая (благодаря включенному отоплению) тишина. Уже начало светать, а серые глаза Харольда по-прежнему смотрели в потолок. Он никак не мог понять, откуда эта бессонница. Выпитый кагор, задушевные разговоры, воспоминания о Лейпциге, хороший секс – казалось, что еще надо для отличного крепкого сна? Ан нет! Сексом Харольд занимался так же охотно, как и плаваньем, и чувства испытывал примерно такие же, как при удачном заплыве. Порой эти непонятные славянам по своей северной простоте чувства имели оттенок спокойного удовлетворения, какое, например, Харольд испытывал после порции хорошо приготовленных пельменей или ежеутренней и ежевечерней чистки зубов. Девушек он использовал наподобие зубных щеток, призванных обеспечить ему свежее дыхание, отличное самочувствие и бодрый жизнерадостный настрой. Для здоровья, одним словом, физического и морального.
Это не исключало интеллектуальных бесед, совместного прослушивания какой-нибудь фуги Баха, разговоров на исторические, культурные или этнические темы с широким обсуждением наболевших проблем. Но конечный результат был один и тот же – насладившись со знанием дела спелым телом очередной студентки или парикмахерши, Харольд вызывал ей такси. Он предпочитал спать один. Довольно узкая кровать, на которой с трудом умещалось его огромное сильное тело, была лишь дополнительным мотивом для таких ночных проводов девушек, самые наивные из которых были уже близки к мысли, что им удалось навсегда пленить закаленное в условиях эмоциональной мерзлоты и глухоты сердце «белокурой бестии».
Но не тут-то было: Харольд был неуязвим для прекрасных глаз и стройных тел наших предприимчивых соотечественниц. Короткие красивые романы были его хобби. Романтика причудливо сочеталась в его образе жизни с самой заурядной капиталистической заботой о здоровье, поэтому эта затяжная бессонница, рисовавшая под его глазами темные круги, не на шутку обеспокоила его. Не в силах больше валяться в кровати, он встал, натянул синий махровый халат и взял с полки плеер. Вставил кассету с «Временами года» Вивальди и, плюхнувшись в глубокое низкое кресло, принялся слушать. Часы на стене показывали без пяти шесть.
«Вивальди слишком патетичен для шести утра», – подумал он и сменил «Времена года» на Шопена.
Глаза Харольда непроизвольно закрылись, он погрузился в созерцание причудливого плетения шопеновской меланхолии. Харольду чудился запорошенный снегом старый замок, стаи белых хлопьев кружились в такт неспешной грустной мелодии, льющейся из-под пальцев Ван Клиберна. Незаметно тихая нежная мелодия стала соскальзывать со слуховой оси Харольда в сонное безмолвие. На периферии сознания еще трепетали легкие, как садящиеся на кровлю заброшенного