и так органично переплеталось с моими рассказами, что я и по сей день уверен: это был ДИАЛОГ.
Без Обея я не мог прожить и часа. А как мои родители были довольны! Обей стал самым надёжным средством добиться от меня послушания: ведь ради Обея я готов был на всё.
Тем не менее, мои родители неоднократно предлагали мне выпустить его на волю, объясняя, что Обеина мама сейчас, наверное, везде ищет своего сыночка и горько плачет, потому что он потерялся, а она никак не может его найти. Но я был непреклонен.
В один из дней, подойдя к клетке, я увидел, что Обей, нахохлившись, сидит на реечке и даже не смотрит на меня. Таким грустным и неподвижным я его не видел ни разу. Я вспомнил, как летал Обей по клетке и чирикал, когда ему сыпала корм моя мама, и подумал, что, может быть, он потому такой тихий, что никто не насыпает ему корм?
Набрав из стоящей рядом банки пригоршню пшена, я открыл клетку…
Обей моментально выпорхнул из неё и пулей рванулся в окно, на свободу. Ударившись со всего маху о стекло, он упал замертво на подоконник, через секунду вскочил на лапки, шатаясь, огляделся по сторонам, затем порхнул на ковёр, к занавеске, на шкаф, под стол…
И тут на Обея набросился следивший за ним алчными глазами кот.
Прижав лапой к полу, кот вцепился в него зубами. Обей пронзительно заверещал, зовя меня на помощь, а я…я видел, как он погибает, но не мог сдвинуться с места: я был полностью парализован происходящим. Обей захлопал одним крылом, пытаясь вырваться из смертельной хватки кошачьих зубов. В какой-то момент ему это удалось, но кот в прыжке снова настиг его.
Вдруг я вышел из оцепенения. На мой вопль из кухни прибежала мама, держа в руках то, чего наш кот боялся больше всего на свете. Увидев веник, он моментально отпустил свою добычу и шмыгнул под кровать, в своё убежище.
На полу, возле открытой клетки, среди жёлтых крапочек рассыпанного пшена, неподвижно лежал окровавленный Обей. Мама пыталась привести его в чувство, брызгая на него воду, но всё было бесполезно: помощь, увы, пришла поздно. Я плакал навзрыд весь вечер. Никакие уговоры и обещания подарить мне другого Обея на меня не действовали. Я был безутешен.
Любая боль понемногу притупляется, стирается из памяти. Но даже сейчас, несмотря на то, что между теми событиями и сегодняшним днём пролегла бездна лет, воспоминания о том дне вызывают во мне дрожь, а сердце сжимается от испытанного в детстве ужаса и горя…
На следующий день мы с папой хоронили Обея в дальнем углу нашего сада. На случай, если он проголодается и захочет поклевать, я положил в ямку рядом с Обеем одну вишенку. А весной в том месте, где лежал Обей, появился зелёный росток. И хотя побег был дичкой, не нашлось никого, кто решился бы его вырвать.
Так и выросло оно – единственное на весь сад не привитое фруктовое дерево. Каждый год оно было сплошь усыпано мелкими вишнями, но я их не ел. После того случая я вообще не любил вишен: их сочная тёмно-красная мякоть всегда напоминала мне растерзанное тельце Обея.
Может показаться странным, но во мне навсегда осталось ощущение какой-то роковой связи между тем, как возникло имя Обея, и его трагической смертью: