все, что пело и боролось.
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос.
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом.
С забывчивостью дня.
И будет все – как будто бы под небом.
И не было меня.
Изменчивой, как дети, в каждой мине.
И так недолго злой.
Любившей час, когда дрова в камине.
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще.
И колокол в селе… —
Меня, такой живой и настоящей.
На ласковой земле!
К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры.
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры.
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет.
За то, что мне так часто – слишком грустно.
И только двадцать лет.
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид.
За всю мою безудержную нежность.
И слишком гордый вид.
За быстроту стремительных событий.
За правду, за игру… – Послушайте! —
Еще меня любите.
За то, что я умру.
Смерть, впрочем, ждала не ее, а другого человека. Однако она очень близко затронула Марину.
Ее любовь и любовь к ней Сергея была подвергнута первому и очень серьезному испытанию. Как ни странно, не безденежьем, не бытом, не трудностями рождения и воспитания первого ребенка – эти все трудности существовали и всегда будут существовать в их жизни, всегда будут их испытывать, еще и жесточе, чем других, – любовь была впервые испытана на прочность появлением между ними двумя – третьего.
О, о, о… Сколько таких третьих еще встанет между ними за те более чем тридцать лет, которые они проживут вместе… Однако небеса для начала подшутили весьма изощренно: первым в этой череде суждено было стать родному брату Сергея, Петру Эфрону. Он-то и упадет в эту бездну, разверзтую вдали, но заберет с собой немалую часть сердца Марины.
…Он, со своими тонкими чертами большеглазого лица, темными, словно бы всегда полузакрытыми веками, высоким лбом и впалыми щеками, очень худой, был и похож на Сергея, и не похож. Может быть, не столь ослепительно красивый, но еще более романтический и нежный. Беспомощный! Еще сильнее нуждающийся в защите!
Петр Эфрон, как выражались в старину, находился в последнем градусе чахотки. По восприятию Марины – стоял на грани между жизнью и смертью…
Он стал для нее нежным мальчиком, милым мальчиком, любимым мальчиком… Настолько тронувшим ее, что она поцеловала его – брата своего мужа – отнюдь не безгрешным сестринским поцелуем.
Ну да, все в мире принадлежало ей! И Петр тоже.
И на него, ошеломленного этой внезапной вспышкой любви, а значит – жизни, такой горячей, такой ускользающей от него, может быть, даже ненужной ему, на первого обрушилось то, чем Марина потом станет засыпать всех своих мужчин: лавина ошеломляющих писем, любовных признаний, призванных внушить