голос, и чья-то тень легла на лицо, заслонив солнце и вернув в мир тень и холод.
Алена вскинулась, безотчетно таща на себя съехавшую ряднушку.
Еротиада! Стоит рядом и пялится на Аленину голую грудь, а по горлу так и ходит судорожный комочек, и копится слюна в уголках приоткрытого, возбужденно дышащего рта!
«Лучше умру, – сурово и просто сказал кто-то – Алена даже и не поняла сразу, что это она сама клянется себе. – Лучше косой удавлюсь, чем это…»
О, зорки были духовные очи Еротиады, и безошибочно могла она читать в сердцах людских! Лицо ее вмиг стало прежним, сурово-каменным, и она слегка повела головой:
– Идем-ка со мной.
Алена кое-как напялила съежившуюся, залубеневшую рубаху. Посконь надо полсуток бить вальком, чтобы размягчилась, а тут… словно наждаком скребет тело при каждом движении! Слезы невольно навернулись на ее глаза, и зоркая Еротиада тут же приметила их, но ничего не сказала.
Они вышли из каморки, миновали трапезную, где сестры убирали со стола после завтрака. Тут только Алена осознала, как чудовищно она проспала, и от мысли, что сейчас снова придется таскать воду в треклятую бочку, у нее подкосились ноги. Однако Еротиада не отдала никаких приказаний на то, лишь велела Алене поесть. Она выпила молока и пожевала хлебца. Утреннее восторженное спокойствие растаяло – будто и не было его, и глухая, серая тоска овладела Аленою.
После завтрака, во время которого Еротиада стояла рядом, как приклеенная, сестра-трапезница вновь сделала знак следовать за собой. Выходя в коридор, Алена вдруг наткнулась на взгляд молоденькой сестры-белицы,[37] прибывшей в монастырь лишь немногим раньше ее, и даже споткнулась: такая жгучая ненависть горела в том взоре. Зашелестел шепот, исполненный яду: «Убийца!»
Она прикусила губу. С этим клеймом вековечным жизнь проживет она, с ним и умрет. Богу, может быть, и ведомо, что она не виновна, однако что-то не простирает он защитную руку, не осеняет ее венцом, не оболокает белыми одеждами – знаком чистоты. Притом что бог за всех, все-таки каждый за себя. И ежели бог кому помогает, то лишь смелым!
Неприметно огляделась. В оконце видно было, что у привратницкой собралась черная стайка: сестры готовились идти собирать милостыню на новый храм. Сейчас ворота откроют. Эх, вот бы ринуться… прорваться! Далеко не убежишь: навалятся эти черные воронихи, заклюют. Нет, уйти надо неприметно. И она уйдет – хоть подкоп под стеною выроет, а уйдет!
Холодные пальцы Еротиады охватили ее запястье, потянули за собой.
– И не мысли, – звякнула в тишине усмешка. – Ну куда тебе идти, подумай. Опять в яму? Не лучше ли… – Она не договорила, только взволнованно вздохнула, но Алена безошибочно могла закончить за нее: «Не лучше ли в мою постель?»
Они вошли в келью сестры-трапезницы, и Алена тотчас забилась в угол у двери, с неприкрытым ужасом взирая на эту самую постель: узкое, плоское ложе, более напоминающее каменную скамью. «Не броситься ли в окно?» – мелькнула