потертый инструмент, почему-то, как слепой, ощупал его, видно, привыкал, что ли, потом, не надевая ремней, распустил меха. Пошла музыка, не очень слышная, протяжная – соловелая. Веселей то ли не игралось ему, то ли не умел.
– Не томил бы ты душу-то, – не утерпел Егор.
– Ничего. Помайся маленько. Перемаешься. Домашняя-то маята нет-нет да и вспомнится потом, отзовется… Еще сладкой, гляди, окажется. – Сапунов говорил, а сам все маял баян невеселой музыкой. – А вы пара с пострадавшим-то. Одному, видать, не биту тошно ходить, другому, не бивши, не можется. Юс, видать, пострадавший-то?
– А то!
– Скверный мужиченко – видать. Да и ты не чище. Вот хоть и говорят, что и дельный ты, и такой-сякой, в вести тебя на станцию боязно, – признался Сапунов под свою тягомутную музыку.
– Это чего же? – Егор даже повеселел от любопытства.
– От тебя всего жди.
Елена тем временем успела обернуться до магазина и теперь не знала, что делать со своей покупкой – не спросясь, по привычке сбегала. Мужики видели ее затруднение, но они не хозяева – не распорядишься. И Сапунов понял, в чем загвоздка, но хотел поглядеть, что Егор будет делать. А Егор ничего не хотел.
– Ты погоди пока, – сказал он жене. – Мы с начальником поиграем: кто дольше стерпит.
– Это ты про что? – спросил Сапунов.
– А про оглоблю!
– А-а! А я думал, если про то, чтобы выпить, так мужикам сам бог велел – проводы. А нам с тобой и грех бы, да погода, гляди, какая, выходит тоже не грех. – Сапунов водворил баян на место.
Стол был готов. Сосед, который посмелее других, откупорил бутылку, примерился и разлил всем поровну, разве что себя чуть обделил в пользу милиционера. Елена, было, отказалась от своей стопки, но Сапунов урезонил ее, дескать, от сегодняшнего дня начинается ее горе и встретить его надо с весельцой, чтобы не больно забирало. Ну, а если уж стопка в обратную сторону даст, тоже ничего – на то оно и горе.
Говорят, сладок мед, да не горстью его; горько вино, да не лишиться его… И на именинах пьют, и на поминках. И тут, и там равно оно кружит головы, отпускает с привязи языки. Пьют одинаково, а разговоры ведут по случаю. За Елениным столом, как и должно, разговоры пошли про суды, про наказания. Кого-то, слыхать, тот же адвокат на суде выговорил, а Егора ему выговорить не удалось, потому как процесс назначили показательный, чтобы другим неповадно было.
Значит, после первой рюмки разговоры идут по случаю. А потом они путаются – у всякого свое на уме. Сапунов расстегнул мундир, обмяк, повел разговор про оставленный им колхоз, про село свое Верховое, в котором ужас какие глубокие колодцы. Говорил он так же, как играл на баяне, тихо, грустно. Мужики кто хаял, кто хвалил Василия Семеновича. Елена все кружилась возле стола с закусками. Анка торчала у печки, подрагивала коленкой, перекатывала глаза с одного гостя на другого и сосала палец, прикрывая его другой рукой.
Егор, облокотившись о стол, казалось, слушал и мужиков, и Сапунова, а на самом деле пропадал в своих мыслях. Ведь, что ни говори, а перемена ему в жизни