кверху, вокруг рта и на лбу залегли складки.
– У нас дома… – Она помолчала, а когда продолжила, ее голос звучал глухо. – У нас кое-что было не так, как у всех. Во всяком случае, не так, как считали правильным добропорядочные жители Леувардена.
– Красное платье? – спросила Якобина. Сама она в детстве и маленькие девочки на улицах Амстердама, а также Катье, Тресье и Лейсье тут, на пароходе, все они носили платья неяркой расцветки – темно-голубые, серые, коричневые и черные; ну, в лучшем случае, белые.
Уголки губ Флортье поднялись кверху, скорее, от горечи, чем от удовольствия. Она кивнула.
– Красное платьице. Бирюзовое. Ярко-зеленое. На мне всегда были не те наряды. Да и в остальном… – С тяжелым вздохом она постучала ладонями по рейлингу.
Горожане Леувардена не уставали сплетничать о Клаасе Дреессене, щеголеватом галантерейщике, который проездом через город посватался к местной девице, с ходу женился и на деньги тестя открыл лавку. Клаас рядил свою дочку в немыслимые платья, избаловал ее, потому что все время твердил, что она особенная, необыкновенная. Он лелеял грандиозные планы о большой лавке и элегантной жизни в Амстердаме.
– Во всяком случае, – вся напрягшись, продолжала Флортье, – озабоченные мамаши считали, что их девочки не должны играть с дочкой Клааса Дреессена. Кто знает, чего они наберутся от нее! – В ее глазах сверкнула обида. – Но что примечательно – кружева, пряжу и пуговицы в нашей лавке они покупали охотно. – Ее радужные оболочки потемнели, а взгляд скользнул в пустоту.
Она снова увидела себя во дворе школы в первый день после летних каникул. На ней было красивое, новое платье из блестящей зеленой ткани, а в темных волосах – такой же бант. У ее ног стоял ранец, а в руках она держала раскрытую коробку шоколада. Она с улыбкой протягивала шоколад другим девочкам, которые собрались под липой и смотрели на нее – кто с любопытством, а кто и враждебно. Некоторые из них подросли за лето, другие так и остались миниатюрными, худенькими или упитанными. Все были в одинаковых темно-синих платьицах, белых фартуках и толстых черных чулках; льняные или светло-русые волосы заплетены в две косы. Одна рослая девочка резко повернулась, так, что ее косички взлетели в воздух, и пошла через двор к школьным дверям; за ней последовали остальные. Площадка под липой опустела. Прозвенел школьный колокол, возвещая о начале урока, затихли гул голосов и топот ног, наступила тишина. Не в силах пошевелиться, Флортье так и осталась стоять с застывшей на лице улыбкой, из ее глаз текли слезы.
Якобина удрученно смотрела на увлажнившиеся глаза Флортье. Она почувствовала себя беспомощной и вспомнила собственные горести.
– Я очень сочувствую тебе, – прошептала она и сама поняла, как беспомощно прозвучали эти слова. Флортье кивнула, твердо сжав губы.
– Бывает и намного хуже, – выдавила она из себя и рассеянно провела пальцем по рейлингу. Казалось, она боролась с собой и хотела добавить что-то еще; потом передумала и с веселой