сугубо из-за Аннушкиного глупого упрямства и себялюбия?
Нет, конечно!
И Анна, сказав служанке, что она немедля спустится, присела перед зеркалом.
Она знала, что хороша – об этом ей говорили не единожды, и порою эта урожденная, свыше дарованная ей красота пробуждала в душе Аннушки тщеславие и гордыню. Она садилась перед зеркалом, подаренным еще ее отцом, в те времена, когда любезный Иоганн имел настроение и деньги на подарки семье, и, разглядывая себя, приговаривала:
– Ах, если бы мне уродиться принцессой…
Конечно, Аннушка и прежде понимала прекрасно, что человеку не дано выбирать, где и кем он появится на свет, что в этом есть высшая воля и желать иного – грешно. Однако детское воображение, распаленное похвалами – а Иоганну нравилось думать, будто обличье дочь взяла от его покойной матушки, известной красавицы, – рисовало Аннушке чудесные картины. В них она была не дочерью виноторговца, но знатной дамой, чье место – во дворце. Аннушка видела балы и приемы, куда как роскошные, не те вечера, что время от времени устраивались матушкой. И себя видела – прекрасную, блистательную и недоступную. Она была милосердной и щедрой, поскольку именно сии добродетели важны не менее, нежели внешняя привлекательность…
Но жизнь все переменила.
И Аннушка, глядя на себя наново, как-то равнодушно подмечала, что лицо ее и вправду миловидно, черты его мягки и приятны взгляду, нос в меру велик, губы пухлы, глаза и вовсе чудесно огромны, ясны и блестят, говоря об Аннушкином отменном здоровье.
Она подмечала фарфоровую белизну кожи, которую вовсе не портил легкий румянец, и пышность волос, мягких, пуховых. И в кои-то веки собственная привлекательность виделась Аннушке не наградой, но наказанием. Но гостя не следовало заставлять ждать. Убедившись, что наряд ее пребывает в порядке и выглядит она именно так, как полагается пристойной девушке из хорошей семьи, Анна спустилась.
Она уже слышала матушкин голос и смех и голос человека, показавшийся ей смутно знакомым и звучавший вовсе не неприятно.
Он не был уродлив.
Не молод – да, но и не стар, скорее уж пребывал он в том возрасте, который принято именовать расцветом сил. Высокий и статный, он впечатлял своею силой и красотой. Аннушка, позабыв о страхе, разглядывала гостя. Он же смотрел на Аннушку.
– Красавица, – сказал он, обращаясь к матушке. – И станет еще краше.
Он поднялся и подошел легкой пружинящей походкой, и Аннушка поняла, что сердечко ее, до того замиравшее от ужаса, колотится безумно.
Франц Лефорт – а кто не слышал об этом человеке, чей ум мог сравниться единственно с его везением? – обошел вокруг девушки. Она заставила себя сохранять неподвижность и смотреть на собственные руки.
– И скромна… скромность украшает… но излишняя скромность порою идет во вред.
Матушка поспешила согласиться, Анна же поняла, что, если обратятся к ней, она не сумеет произнести ни словечка и, верно,