Мира. Там было уже много совсем новых или ещё строящихся зданий, и на прежнюю застройку девятнадцатого века они совсем никак не походили, даже фасады стилизовать никто не пытался. А вот дом тридцать один выглядел так, как и должен выглядеть нормальный ещё живой дом, построенный лет этак сто двадцать – сто пятьдесят лет назад: цоколь, слегка вросший в бессчётные слои асфальта, наглухо закрытый металлической дверью парадный подъезд, которым не пользовались уже много лет, мощные в меру обшарпанные стены и изрядно поржавевшая крыша. О том, что на дворе двадцать первый век, напоминали окна, почти везде заменённые на стеклопакеты, и два небольших продуктовых магазинчика с красочной рекламой на первом этаже.
Остановившись напротив, на чётной стороне, я поглазела на дом, на автостоянку рядом, на крышу с двумя мансардными надстройками по краям. Обыкновенный старый жилой дом. Или коммуналки, или огромные и недешёвые элитные квартиры. А возможно, и то, и другое, вперемежку.
Было ещё сравнительно рано, народу на улице немного. За пятнадцать минут, пока я стояла и наблюдала, мимо меня проехала в сторону Каменноостровского женщина с коляской, да старичок с авоськой вышел из-за угла тридцать первого дома и скрылся в продуктовом магазине. А задрав голову, я увидела на крыше мужчину. Он стоял, опираясь на перила, огораживающие крышу, и смотрел куда-то вперёд и вдаль. Сначала я не поняла, чем же он показался мне странным, а потом сообразила: он был не в рабочей одежде и не в какой-то другой, подходящей к месту, а в плотном – скорее всего, махровом – голубом халате до колен. Не успела я удивиться, как сообразила: мансарды на крыше тоже были жилыми, и мужчина, вероятно, просто вышел на свою террасу полюбоваться на утренние питерские крыши. Внизу-то здесь точно не Париж, а вид сверху, возможно, весьма недурён, это верно.
Я постояла ещё немного и пошла через улицу, обходя тридцать первый дом с той стороны, откуда вышел старичок с авоськой. В боковой стене оказалась кривоватая приземистая арка, ведущая во внутренний двор. Во дворе обнаружились два подъезда, один с домофоном, а второй – тот самый, где значилась на табличке двадцать четвёртая квартира – с кодовым замком. Замок тот был не то от дурака, не то от честных людей: там нужно было одновременно нажимать три штырька. И эти три штырька были затёрты так, что никаких сомнений, что нажимать, не оставалось.
Внутри подъезд был не то, чтобы совсем ужасный, нет. Там не валялся мусор, не пахло всякой дрянью, было прохладно и темновато. Но стены и ступени лет пятьдесят никто толком не ремонтировал, только замазывали подростковые художества на стенах.
Внешний лифт начинался от второго этажа. Я такими никогда не пользуюсь. Честно говоря, я и никакими не пользуюсь, особенно в одиночестве. Неуютно мне в тесном замкнутом пространстве. До панических атак не доходит, но неуютно. Поэтому, хоть двадцать четвёртая квартира и находилась на шестом этаже, я потащилась вверх пешком.
Оказалось, что лифт доходит только до пятого этажа, а на шестой ведут ещё два лестничных