я, конечно, могу говорить. Я совершенно свободна – потому что его нет рядом! Единственное, что могло бы занять мое время, не оставив свободной минутки на то, чтобы с ним говорить, – это быть рядом с ним. Неужели он не понимает, что все дни без него – просто скучные серые даты в календаре, зато каждая наша встреча расписана, словно средневековая рукопись, золочеными грифонами и святыми в лазоревых одеяниях?!
Я еду в автобусе, прижимаясь щекой к оконному стеклу – чтобы охладить разгоряченное лицо, – и думаю о Джоне. Недавно я прочла одну фразу у Карсон МакКаллерс:
«Без тебя все погружается в невыносимое одиночество».
Прочла и расплакалась. Когда ты находишь свою вторую половинку – человека, рядом с которым жизнь обретает значение и смысл, – каждая минута вдали от него превращается в невыносимое одиночество.
Мои молитвы, обращенные к мирозданию, – это молитвы о Джоне Кайте.
– Мироздание, пожалуйста, – шепчу я про себя, глядя в окно на скамейку, где мы целовались. – Дай мне Джона. Я буду хорошей, послушной девочкой, только, пожалуйста, дай мне Джона. Я буду стараться.
Я замечаю, что плачу. Может быть, у меня все-таки есть похмелье.
В офисе D&ME все как всегда. Пейзаж все тот же: все помещение завалено старыми номерами журналов и дисками с записями. Атмосфера все та же: что-то вроде салуна на Диком Западе, где собираются ковбои от рока.
Когда я начинала работать в журнале, я была совершенно наивной шестнадцатилетней девчонкой – обалдевшей от счастья оказаться в волшебном месте, где живет музыка. В этой компании странных людей – в D&ME работают бывшие панки, действующие наркоманы и готы, – я была просто еще одним странным персонажем: сексуально озабоченной шестнадцатилетней девицей в шляпе-цилиндре, с нарочито викторианскими оборотами речи. Я думала, здесь принимают и уважают странности коллег и все общаются друг с другом на равных. Я думала, здесь никто не осудит мои сексуальные похождения, как не осуждают пристрастие Роба к дешевым амфетаминам, и привычку Армана выдумывать все интервью из головы, и убеждение Кенни, что все вокруг – тайные геи, на что он и намекает во всех статьях.
Но за последний год я поняла, что все… не так радужно, как мне представлялось вначале. Я поясню: после короткой интрижки с Тони Ричем, нашей звездой журналистики, – интрижки, которая завершилась скандалом, когда я отказалась от предложенного Тони секса втроем, а потом долго блевала из окна дома его родителей, – я стала главной мишенью для сплетен, двусмысленных намеков и домыслов о моем оскорбительном отношении к сексу.
Я не исполнила свою миссию. Я дала обещание, которое не сдержала моя вагина, – и в результате я полностью обесценилась. У меня репутация женщины, которая динамит мужчин. Можно сказать, предает их сексуально. Я обманщица, мое слово не стоит вообще ничего. Вызвав эрекцию, я сливаюсь, не доведя начатое до конца. Такие женщины, как оказалось, возмущают мужчин. Вызывают в них злобу и истерическую стервозность.
Это