вокруг неё лучи.
В Инне была такая ясность, которая не отбрасывала тени. Девушка не воспринимала критику, не боялась перегреться. Солнце как бы растворяло её, давая обладать одной лишь сутью, без теневой стороны: «Боречка, посмотрите, какой я написала прекрасный этюд!»
Написанный без усилия этюд был плохо организован. Но цвет творил чудеса, обнаруживая несомненную одарённость Олеандровой в живописи.
У Инессы был друг. Она часто обращалась к нему вслух или в помыслах. Вынимала карандашик из потайного кармана и, поискав там блокнотик, рассуждала:
«Мой дорогой друг и брат мой единственный». Заклинание освобождало её от тени сомнения в своих дальнейших литературных притязаниях. Писала чётким почерком о «друге», о натюрморте с кувшином, о пейзаже: «Птицы – мои мысли, мои голуби, летите к деревьям, цветам и травам, ступайте думушки к сестрам коровам, утоляйте духовный голод братьям пахарям…»
Прятала «друга» в карман, опять бралась за кисти, повернув стульчик на пятнадцать градусов к ушедшему за это время солнцу.
Бесхитростная ясность девушки лежала на поверхности. Тень – это приспособляемость, доказывает наличие света реального и поиск наиболее удобного варианта в жизни среди людей.
Но в Иннесе была расплавленная в чистом виде сама незащищённая доброта. Кротость характера естественно и неотразимо защищала её от вероломства среды. Олеандрова не нуждалась в дружбе, не страдала от этого. Росла независимая, как ромашка в поле, никому не причиняя зла.
Однако Вера её побаивалась, опасаясь обнаружить в Инессе некое с ней сходство. Ветлова, как и она, не принадлежала ни к одной из группировок. Но в отличие от Инессы, никакой уговор с собой или, ещё хуже, обращение к «другу» не помогали утвердиться в своеобразной отрешённости от людей фальшивых, неискренних. Инна, сочувствуя Ветловой, всегда её выручала кнопками, красками, даже кистью:
– Хочешь, эту возьми, пишу ею детали. Принесу тебе завтра новую кисть.
Чтобы Инесса не приносила кисть, Вера обходилась огрызком, чувствуя себя в чем-то виноватой перед странной девушкой. И сделала ей однажды сюрприз:
– Инна, смотри, какие я тебе пёрышки нашла от горлицы, охристое и лазурное.
Олеандрова взирала с недоверчивой полуулыбкой, бережно спрятала подарок в пенал для карандашей. На перемене, когда осталась в аудитории одна, примерила два пера за ленточкою в волосах, проверив себя в зеркальце.
Обе эти девицы стали потехой для группы на протяжении пяти лет.
После окончания училища новоиспечённые художники, иначе говоря, эти «цветные пёрышки» от неуловимой «Жар-птицы» творчества бескорыстного и неподдельного, разлетелись по свету.
Олеандрова поступила в Строгановку на монументальное отделение, – там работал её дядюшка. Затем стала добросовестным исполнителем мозаичных работ по чужим проектам. Окрестилась, нашла себе небесного Собеседника, и всю жизнь обращалась к Нему за советом и помощью.
Алле Кожиной разрешили предоставить