грядущих поисках знаний древних цивилизаций, о Тибете и Гималаях, словно перелетная птица, приземлились на Японских Островах. Как и было сказано, японских «приятелей» не обидели и не оставили в стороне.
Глава VI. Москва. Гоголевский бульвар. Январь 1929 года.
Взгляд скользнул по стене, по рамке с фотографией Владимира Бехтерева – папы, как его называли между собой ученики, – и уперся в угол, где с отсыревшей стены свисал отставший кусок обшарпанных обоев. Отсюда кусок обоев издевательски походил на кисть руки, протянутой с просьбой о подаянии. – Вот наваждение, каждый раз зимой именно этот лоскут отпадает от стены с приставшей частью основы – обрывком старой газеты. И каждый раз обнажает на стене очередной старый газетный слой. Интересно, что теперь покажет это окно в прошлое? Пойду гляну. – На пожелтевшей поверхности, местами тронутой плесенью, просматривалось грустное лицо последнего российского государя. – Да, брат, совсем не вовремя ты здесь появился. – Рука вернула кусок обоев на место и с силой прижала к стене. – Пока держится.
В прошлом году этот отставший от стены кусок обнажил профиль Ильича с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Теперь царь! Прямо-таки истмат с диаматом! Эх! Теория! Подвела ты меня! Сильно подвела! И не подкузьмила втихаря, а, можно сказать, с размаху, громко врезала по лбу. Эх!
Грохнула входная дверь коммуналки. По коридору протопали торопливые шаги, дверь в комнату распахнулась, и в нее влетел раскрасневшийся на морозе молодой человек. Вместе с ним из коридора в комнату ворвался тяжелый запах не очень хорошо промытого вареного рубца.
– Здорово, Петр, – бодрым голосом поздоровался молодой человек, сбросил с плеча рюкзак, ловким броском через плечо пристроил шапку на оленьих рогах над дверью, туда же запустил свой видавший виды шарф.
Оленья голова с роскошными рогами – наследство от бывших хозяев, унесенных из семейного гнезда революционным вихрем, – являла собой диалектическое противоречие с изящной спартанской простотой оформления комнаты. Ее убранство составляли две солдатские кровати, застеленные серыми сиротскими одеялами, грубо сколоченный стол, большой фанерный ящик с полками, именуемый комодом и потому претендующий на родство с мебелью, и два скрипящих инвалидских табурета, покрытых бесчисленными ранами перманентного ремонта. На одном из них и восседал означенный Петр.
– Привет, Миша, привет. Дверь-то закрой – смердит.
Вошедший Миша отодвинул ногой подальше рюкзак, послушно закрыл дверь и пробормотал: – Вот зажрался, рубец за мясо не считает. Смердит ему, видите ли. – Снял запотевшие в тепле очки в тонкой оправе, протер их свисающим концом шарфа, снова водрузил очки на место. Стянул с себя задубевший тулуп явно дореволюционного кроя и повесил его на ржавый, кривой, нагло торчащий из стены гвоздь. – Так, так, – протянул он, доставая из бездонных карманов тулупа одну, а затем и другую поллитровку и направляясь