нащупал комья шлака, отстающие от ржавой обмуровки, а может, то была копоть. Внутри пахло железом, окалиной и старой гарью. Я немного поразмыслил, набираясь храбрости. Потом ужом юркнул в тесную топку.
И вот я внутри. Согнулся в три погибели в ее круглом пузе, свернулся зародышем. Попытался выпрямиться, но стукнулся головой. Стал бесшумно задвигать заслонку, пока не погас последний лучик.
Внутри. Она вынашивает меня. Она обороняет меня своими пуленепробиваемыми стенами, будто беременная. Я у нее в брюхе, я ее дитя. Меня разбирала какая-то неприятная щекотка. Чувство защищенности со странной примесью стыда. Словно я нарушил какой-то запрет. Кого-то предал – может, свою мать? Закрыв глаза, я свернулся клубком, обнял колени руками. Она – такая холодная, а я – такой теплый и маленький, огнедышащий комочек. Прислушавшись, я услышал ее шепот. Слабый шелест, доносившийся то ли из вьюшки, то ли из обреза трубы, ласковые и баюкающие слова любви.
Раздался грохот. В сарай, тяжело топая ногами, ворвался сторож. Он был в ярости, клялся, что намылит шею озорникам. Я затаил дыхание, слушая, как он рыщет кругом, опрокидывая шкафы, с грохотом пиная и разбрасывая хлам, словно охотился на крыс. Он бегал по складу и матерился – видно, какая-то ябеда из Школы домоводства засекла меня и настучала. И “мать твою за ногу”, и “перкеле” – шведские и финские проклятья сыпались направо и налево.
Встав неподалеку от котла, он втянул носом воздух. Словно учуяв мой дух. Я услышал, будто кто-то скребется о стенку, и понял, что сторож прильнул к моему котлу. Нас разделяла лишь чугунная шкура толщиной в три сантиметра.
Медленно ползли эти секунды. Потом новый скребок и звук удаляющихся шагов. С треском захлопнулась входная дверь. Я остался сидеть внутри. Неподвижно считал томительные минуты. Внезапно вновь послышался стук сабо. Сторож, оказывается, уходил понарошку, чтобы выманить добычу, используя все коварство взрослого человека. Но теперь он окончательно сдался и отправился восвояси – я слышал, как щебенка все тише шуршала под его ногами.
Наконец я осмелился переменить положение тела. Суставы ломило, я толкнул заслонку. Она не поддалась. Я поднатужился. Заслонка не шелохнулась. Меня прошиб ледяной пот. Страх, перерастающий в панику, – должно быть, сторож задвинул щеколду. Я погиб.
Когда схлынуло первое оцепенение, я попробовал кричать. Эхо утроило силу голоса, я вопил с перерывами, затыкая уши пальцами.
Никто не пришел на мой зов.
Осипший и изнуренный, я пригорюнился. Я погибну? Умру от жажды, высохну в этом склепе?
Первые сутки выдались ужасными. Мышцы болели, икры сводила судорога. От сидения в три погибели затекла спина. Страшно хотелось пить – я чуть не сошел с ума. Мои испарения оседали на закопченных стенах, я слышал, как падают капли, пытался лизать стены. На языке остался металлический привкус, от него жажда только усилилась.
На вторые сутки меня взяла одурь. Я то и дело надолго впадал в забытье, качаясь в полудреме. Забытье