видит нас и нерешительно останавливается, а у меня в голове только одна мысль: пока смерть не разлучит нас. Недолго он оставался моим…
– Разверни, – сказал Сигурд.
Я взяла в руки сверток, лежавший на постели, сорвала с него обертку, извлекла из слоев папиросной бумаги маленький пакетик, развернула. В маленькой коробочке лежал кулон на цепочке.
Это было в день моего рождения, в тот год, когда я проходила практику в центре реабилитации тяжелых наркоманов недалеко от Осло, а не в детской поликлинике в Бергeне, как планировала изначально. Мы с Сигурдом снимали маленькую и страшно холодную квартирку на Пилестреде, и каждое утро я ехала на трамвае от Бишлета до железнодорожного вокзала, а там садилась на лиллестрёмский поезд; сойдя с него, шла под проливным дождем к похожему на барак зданию центра. В лучшем случае я была своим пациентам абсолютно неинтересна, в худшем они вели себя буйно. Руководил практикой пожилой психолог, которому оставалось два года до пенсии; ему давно уже было на все наплевать. В поезде и потом в трамвае по дороге домой я старалась думать о посторонних вещах, чтобы не расплакаться раньше, чем встану дома под душ, где меня никто не увидит.
– Сигурд, – сказала я, – это обалденно красиво, но ведь, наверное, он не настоящий?
Подвеска была украшена сияющим камешком, маленьким, но всё-таки… Сигурд заулыбался еще шире, на лице проступили ямочки. Я никак не могла понять, как это возможно, но у него, когда он улыбался, ямочки образовывались даже возле глаз.
– У нас же нет денег, – напомнила я ему.
– Не думай об этом, – сказал Сигурд. – Подумай лучше, нравится тебе или нет. Если нет, можно обменять.
– А можно обменять его на оплату счета за электричество? – спросила я, смеясь; смотрела на кулон и понимала, что расстаться с ним не смогу никогда.
Серебряная цепочка, простая подвеска, крохотный бриллиантик. Я плакала в душе – не хотела, чтобы Сигурд заметил следы моих слез, – но он был не дурак.
– С днем рождения, – сказал он. – Дай-ка я надену его на тебя.
Понедельник, 9 марта: под поверхностью
В моем доме полиция. Позвонили в дверь ранним утром, представились с напускной печалью в голосе, испарившейся в ту же секунду, как я впустила их в дом, и принялись за дело. Я сижу на кухне с чашкой кофе. Не успела даже одеться как следует. И душ принять не успела. Никому не звонила. Мне звонили: Маргрете, Анника, но я не брала телефон. Я просто жду.
Полицейские на втором этаже. Что-то ищут – что, не знаю; они и сами не знают, насколько я понимаю. Все может представлять интерес, сказал нагловатый юный полицейский, который сейчас роется в ящиках с нижним бельем и носками. Он пришел вместе с той, что была здесь вчера вечером; видимо, они полагают, что ее присутствие здесь и сегодня меня успокоит. На меня это действует ровно противоположным образом: я не желаю видеть ее больше никогда в жизни, но она тут как тут – на свежем поутру лице печальная мина, чтобы показать, как она сочувствует моему горю.
– Гюндерсен