лежит, убитый пулей, виден живот, а в животе всё умерло. Вот боец спецназа в чёрной форме горит ярким пламенем и ошалело размахивает руками; потом валится на асфальт, догорать.
Вот мёртвых стало много: целое кладбище.
Вот вдруг выяснилось, что ещё живые люди рады чужим смертям – потому что верят: умирают плохие. Просто у одних плохие были – те, а у других – эти.
Соседи по бараку сопереживали не митингующим, но спецназу: выходили во двор, орали там и размахивали руками, словно тоже начинали подгорать.
Старший брат всё пытался выгадать – с кем ему быть: борзые компаньоны, почти все, были за киевлян; зато казаки – против.
В конце концов, брат по своей воле отнёс казакам тугую пачку денег – хабалистая орала так, словно он продавал её почку. Она тоже была за киевлян, и хотела, наконец, как она это называла, пожить по-человечески.
– А ты как жила до сих пор? – спросил старший брат.
Младший же смотрел на всех молча, доверял каждому и не верил никому, а больше всего удивлялся, отчего люди так скоро всё поняли в огромных событиях, когда и в своих – маленьких – за целую жизнь не в состоянии разобраться.
Он боялся только за новую, так мило потеющую лицом женщину – что она уедет за дочкой, и пропадёт.
Однажды над их городком низко пролетел самолёт.
В другой раз встретился на улице казачий разъезд: казаки были в форме и с оружием.
Потом начались перестрелки.
Он ни в чём по-прежнему не участвовал.
Потом в центр городка упал первый миномётный снаряд; и сразу второй, третий, четвёртый, пятый.
Он сел на свою “пятёрку” и помчался к сыну, непрестанно названивая ему.
Там все сидели на кухне: бывшая жена, бывшая дочка, сынок.
– Женщину убило в центре! – выпалил сын.
Бывшая жена повторила сказанное сыном, но на свой лад: убило женщину, а ты что собираешься делать со своей семьёй?
Бывшая дочка смотрела глазами, полными слёз.
Он вывез их к родне – в деревню неподалёку от российской границы; сам вернулся обратно.
С каждым днём становилось всё хуже; однажды он услышал выражение “линия фронта” и догадался, что эта самая линия проходит здесь – где он прожил свою жизнь.
Бомбёжки уже через неделю стали обыденными; его школа сгорела – когда-то мечтал об этом, а теперь не обрадовался совсем; страшнее всего были авианалёты: даже если бомбы сбрасывали далеко, собака пугалась и надрывно скулила под кроватью, оставляя там мокрые потёки.
Раз угодил под миномётный обстрел посреди городка – кое-как припарковал машину, бросился к ближайшему дому, залёг под низеньким балкончиком малоэтажки: вспомнилось что-то армейское, давнее, дальнее, хотя вроде там и не учили этому.
Когда миновало, вернулся к машине – увидел, что впопыхах не закрыл дверь, а собака-то была с ним, сидела на задних сиденьях, – а теперь её не оказалось на месте. Застыдился, как никогда в жизни: бросил пса! что тот о нём подумал?
Сиденья, и даже потолок были в собачьей слюне и в шерсти: