назвал ее истинной ученицей Пифагора, прославляя торжественно-радостное оживление вечера.
Все стали собираться домой. Сибарит, желавший заглушить весьма неприятное для него волнение, и пил очень неумеренно, также поднялся со своего места, опираясь на призванных рабов, заплетающимся языком болтая что-то о нарушении законов гостеприимства.
Когда, при прощании, Родопис хотела подать ему руку, то он, отуманенный винными парами, воскликнул:
– Клянусь Геркулесом, Родопис, ты выбрасываешь нас за дверь, точно назойливых кредиторов. Я не привык к тому, чтобы уходить с пира, пока еще держусь на ногах, а еще менее – к тому, чтобы мне указывали на дверь, точно какому-нибудь паразиту!
– Пойми же ты, невоздержанный кутила… – собиралась с улыбкою оправдаться Родопис, но Филоин, раздосадованный в своем опьянении этим возражением хозяйки, насмешливо захохотал и, неверными шагами направляясь к двери, вскричал:
– Ты называешь меня невоздержанным кутилой? Хорошо! Я назову тебя бесстыдной рабой! Клянусь Дионисом, в тебе еще до сих пор заметно, чем ты была в своей юности. Прощай, раба Ядмона и Ксанфа, вольноотпущенница Харакса!
Не успел он договорить, как на него внезапно бросился спартанец, сбил его с ног сильным ударом кулака и снес обеспамятевшего, точно ребенка, в лодку, ожидавшую вместе с рабами сибарита у садовой калитки.
Глава третья
Все гости покинули дом.
Подобно граду, павшему на цветущую ниву, обрушилась брань сибарита на радостное настроение прощавшихся собеседников; сама Родопис стояла бледная и дрожащая в по-праздничному украшенной комнате. Кнакиас погасил пестрые лампы на стенах. Вместо яркого света разлился неприятный полумрак, едва освещавший беспорядочно наваленную посуду, остатки кушаний и сдвинутые с места скамьи. В открытую дверь врывался холодный воздух, так как уже начинало рассветать, а перед солнечным восходом в Египте бывает холодно. По телу легко одетой женщины пробегала дрожь. Без слез блуждали ее глаза по опустевшей комнате, еще за несколько минут перед тем наполненной весельем и ликованьем. Она сравнивала свое душевное состояние с этой опустевшей залой пиршества. Ей казалось, что червь грызет ее сердце, и кровь ее превращается в снег и лед.
Так она стояла долгое время, пока не явилась ее старая рабыня, с лампой в руке, за которой она ходила в спальню.
Молча позволила Родопис раздеть себя, молча отдернула занавес, отделявший ее спальню от другой. Посреди второй спальни стояла кровать из кленового дерева, и на ней, на тюфяке из нежной овечьей шерсти, покрытом белыми простынями, под светло-голубыми одеялами покоилось очаровательное существо.
Это была Сафо, внучка Родопис. Эти нежные, пышные формы, это личико с тонкими чертами принадлежали расцветающей девушке, а блаженная, спокойная улыбка – беззаботному, счастливому ребенку.
Одна рука, на которой покоилась прелестная головка спящей, скрывалась в массе густых, темно-каштановых волос;