Мать ворошила угли в очаге, чтобы разбудить утренний огонь. На старухе были зубриные рога, закрепленные в мягкой шкуре и привязанные к ее голове. Два рога торчали как раз на том месте, где ее низкий лоб переходил в густой волосяной покров. Любой зверь с первого же взгляда мог сказать, что Большая Мать здесь главная. Она была старухой, это значило, что в ее памяти хранилось уже больше тридцати весен. Она потеряла им счет, но ее белесые глаза еще хорошо различали очертания, свет и движение. Ее нос еще мог уловить запах свежего зеленого побега за сотню шагов.
Как глава семьи, Большая Мать всегда решала, на какого зверя в какой день они будут охотиться. Хотя для нее дни охоты закончились, она все равно отправлялась на зубриный брод вместе со всей семьей. В это весеннее время.
Дочь не рискнула бы оставить Большую Мать или других более слабых членов семьи в одиночестве. Недавно к очагу притащился молодой леопард. Он был новичком на их земле, и у него не было своего дома. В прежние времена семья бы без труда прогнала его, но этой весной они были как никогда малочисленны. Они не отважились провоцировать леопарда. И он получил свой кусок мяса.
Когда Сын, брат Дочери, подошел к огню, Большая Мать рассмеялась. Дочь сразу поняла почему. У Сына часто бывала эрекция, и, поскольку одежда висела на нем свободно, было видно, что и этим утром это случилось. Большая Мать смеялась от радости, так как стоящий пенис говорил о хорошем здоровье. А это было счастьем.
К тому времени тело Большой Матери растеряло многое, но улыбка осталась.
Ее смех прозвучал как резкое кудахтанье, и стало видно, что у нее почти нет зубов – осталось только несколько верхних задних слева да два резца справа.
Смеясь, старуха прижала ладонь к щеке, и Дочь знала: ей хотелось бы, чтобы оставшиеся зубы тоже попадали в грязь. Из-за боли она чувствовала себя сухостоем.
Завиток седых волосков торчал из ее подбородка, плоские груди гордо ниспадали на живот. На толстой коже лица виднелся след от слезы. Большая Мать полагала, что мера жизни может определяться такой мелочью, как число морщин, по которым видно, сколько раз телу довелось смеяться, а сколько хмуриться. Поэтому Дочь знала: старуха смеялась часто.
Запахи весны и ее стареющей матери смешались, и это почему-то беспокоило Дочь. Она ведь знала, что Большая Мать в любой момент может упасть и умереть. Она часто поговаривала, что ее дыхание пахнет как задница зубра, ведь она столько лет ела именно это яство. Задняя часть зубра, конечно, пахла резко, но необязательно дурно. Из нее выходил навоз и сладко вонял жизнью. Зубриным навозом, смешанным с песком, можно было обмазать сосновые опоры хижины, чтобы заполнить трещины и не впускать ветер. Нет ничего плохого в том, чтобы помешать влажному ветру дуть вам в шею, и в старении тоже нет ничего плохого. Если у Дочери хватит мудрости прожить так долго, она тоже заслужит этот запах изо рта.
Нужно было быть мудрой, как Большая Мать. Только лучшие инстинкты могли позволить телу достичь старости, и она внушила Дочери,