во влажных от пота простынях. Он лежит на спине с открытыми, потом закрытыми глазами. Закрытыми – открытыми… Круглые часы на стене тинькают по голове и делают ночную жизнь Пусикова совершенно невыносимой. Жена его, Пелагея, давно спит, завернувшись в кокон своего одеяла, далеко от Петра Петровича на другом берегу широкого дивана. В пространстве между супругами течёт безразличный тёмный холодный поток безвременья. Ничего уже не хочется возвращать, исправлять и бередить. Будить жену у Пусикова желания нет. Зачем? Всё, что необходимо сказать друг другу, они уже давно сказали.
Как это произошло и почему? Пётр перестал летать во сне. А ведь ещё так недавно полёты случались почти каждую ночь. Была какая-то круглая ровная лужайка или лесная поляна. Он разбегался по кругу. Бежал. Подпрыгивал вверх, с каждым разом всё дольше зависал в воздухе. Набирал скорость и вот уже окончательно отрывался от земли и парил, быстро и мощно, словно птица, работая согнутыми в локтях руками. Поднимался над холмами, над древним городом, над толпой зевак. Фигурки их казались сверху маленькими, игрушечными. Люди удивлённо – он не мог разобрать, радостно или злобно, – что-то кричали ему снизу, округляли рты, махали руками, тыкали пальцами в небо. Петя мог свободно зависать в воздухе или, чуть подрабатывая локтями, набирать и сбрасывать высоту. Из бездонной глубины небес растекался и пролетал сквозь его тело ровный и тёплый свет, касался земли, золотил и ласкал покрытые лесом горы, черепичные крыши домов, колокольни, кресты, купола церквей и костёлов. Просыпаясь, Пётр Петрович долго хранил внутри ощущения радости, свободы и силы. Мог, а теперь…
Он поискал внутри себя. Там, где должна быть любовь. Ничего не нашёл. Было темно и холодно.
Наконец, предрассветный, уродливый сончик всё-таки подкрался к Петру Петровичу на своих вороватых кривых лапках и овладел его истерзанным сознанием. И неизвестно, что было хуже: тот кошмар наяву, мучивший его всю ночь-жизнь, или этот сон, оказавшийся продолжением нелепиц и унижений.
То он гонялся по городу, несуществующему в природе, выискивал и скупал какие-то якобы необходимые ему товары. Таскался с чемоданами и сумками по вокзалам. Потом эти сумки у него кто-то крал, и он нарезал круги в поисках утраченного. Что-то из украденного находил, складывал в кучу. Пока искал оставшиеся, у него опять крали те, что он уже нашёл. И так длилось до бессильных слёз, до полного отчаяния. Он с кем-то ругался, что-то доказывал, дрался (вернее, его били) и с ужасом думал, как же он теперь приедет домой без денег и без вещей. Видел он себя в этом ночном безобразии трусливым, жалким насекомым. Тараканом в паутине.
Он опять маялся, ворочался, потел.
Вся жуть проклятых лет проглянула в этих снах. Он тогда засуетился, что-то покупал-продавал, пытался выплыть, вскочить на волну коммерческой удачи. Вскочил. Не удержался. Упал. Мутная волна накрыла и понесла его, кинула на дно, протащила по острым камням, содрала в кровь кожу, согнула кости. Наконец, измочаленного, выбросила на берег, где была русская деревенька, избёнка-пятистенок, чернозёмная грязь,