и примолкла, но это ледяное молчание показалось Лехе невыносимым. По сторонам тут же разлился писк – тоненький, высокий и жалкий.
Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Леха понял, что писк доносится из его груди. Это он сам пищит резиновой детской игрушкой. Он. Пищит. От страха.
Гнев, смешанный со стыдом, придал ему сил, и Леха, ощущая, как крупные мурашки ползут по сгорбленной спине, прошептал со злобой:
– Кто здесь?..
Тьма хихикнула, и этот негромкий звук вдавил Леху в замызганный матрас, отсекая привычный мир и близкое застолье, где наверняка дремлет мама, совсем рядом, только крикни, позови ее… Но булькающее хихиканье, дикое и первобытное, оглушило Леху. Он, едва соображающий, вспомнил вдруг, как закрыл за собой дверцу, как привычно задвинул ржавенькую щеколду. Значит, никто во всем свете не смог бы так просто открыть эту дверь.
Никто.
Тьма облизнулась с влажным звуком, причмокнула, словно приготовившись к броску. Одеревеневший и сжавшийся в комок Леха распахнул глаза, не веря, что все происходящее с ним – правда.
Миг перед самым концом был страшнее всей его бесполезной и никчемной жизни. Лехе показалось, что все зубы во рту вспыхнули нечеловеческой болью, что в глаза ударил беспощадный прожекторный свет, что нутро выжгло белым пламенем, что… Последнее, что он успел заметить, начисто лишило его разума, переломав все человеческое внутри Лехи, оставив стекать по ребрам безобразной склизкой массой.
Заползшее на его тело существо отдавало почти могильным холодом. Оскаленная пасть возникла перед глазами, из распахнутого в улыбке рта текла черная густая кровь. Сплющенное лицо клонилось набок, словно было по ошибке штрихами намечено не там, где нужно. Из переломанного тела торчали ржавые острые крючья, которые с каждым новым рывком разрывали Лехину кожу.
Плоское человеческое тело с разорванным кровавым ртом – вот что увидел Леха в редких вспышках угасающего сознания. Ненастоящее, словно фанерное, оно скользило по дрожащему Лехиному телу, впиваясь в кожу багряными крючьями.
Но даже не это растворило Лехино сознание, будто в кислоте. Глаз, выпученный и студенистый, желто-красный глаз, опутанный колючей проволокой, сначала с жадным интересом уставился в Лехино лицо, а потом навалился сверху, вжимая в пол, пронзая своими железными ресницами, наполняя болью до краев…
Леха вскрикнул, но звук тут же оборвался, забулькал внутри горла и сошел на нет. На смену ему пришла боль – боль настолько сильная и нестерпимая, которую человек может испытать только единожды в жизни, просто потому, что больше ничего от человека и не останется.
За стеной, как и прежде, гудела пьянка, а мать Лехи, забывшись нетрезвым сном, лежала на диване, крепко сжимая в морщинистых пальцах соленый огурец. Отец хохотал и обнимал какого-то друга за плечи, прихлебывал из стакана и занюхивал рукавом.
Никто ничего не услышал. Никто ничего не заметил.
Как не знал и сам Леха, что в соседнем доме знакомый ему