его выпендрёж. В конце концов, это он – мой внутренний, а не я его.
«А ты – мой внешний», – стоял на своём внутренний.
Черти что-то неслышно для меня обсуждали, то периодически тыча своими чёрными с серебристым отливом пальцами в моём направлении, то эмоционально хлопая себя мохнатыми ладонями по ещё более мохнатым ляжкам, то вдруг бросаясь к лежащей в тёмном углу книге. Скорее даже не книге, а Книге.
Не вызывающий ни малейших сомнений в своей древности и значимости фолиант солидно возлежал на подставке, напоминающей пюпитр, искусно вытесанный из багрового, пронизанного огненного цвета прожилками камня, и внушал по меньшей мере почтение одним только своим видом. Не говоря уже о мареве, причудливо искажающем пространство в радиусе нескольких метров от него.
Описанное и ни в малейшей степени не согласованное со мной непотребство происходило на моих глазах, начавших наливаться чем–то недобрым при виде подобного пренебрежения плодами моего труда. Присутствует в нашем великом и могучем ставшая уже заезженной аллегория: «недобрый блеск в глазах».
Я искренне сомневаюсь, что автор оной смотрелся в гневе в зеркало. Видимо, некогда было. В те времена, когда в русском языке зарождались подобные сравнения, между сторонами взаимного раздражения было принято скоропалительно в самом тривиальном значении этого слова палить друг в друга на глазах у секундантов. Ну или тыкать холодным оружием с отнюдь не меньшей суетливостью. Да и зеркала тогда дороговаты были, не в каждом кармане водились.
А Вы, мой дорогой читатель, смотрелись в зеркало или хотя бы в экран смартфона, скажем, после звонка на него Вашего непосредственного начальника, с милой непосредственностью потребовавшего прислать их превосходительству фотографию Вашего бюллетеня для тайного голосования?
Мне доводилось лицезреть себя в зеркале в такие моменты. Бездну, что плещется в подобных ситуациях в расширенных праведным гневом зрачках, сравнивать с блеском я оснований не вижу.
А с чем же тогда её сравнивать? Для ответа на этот вопрос мне пришлось бы в те глубины погрузиться, а мне неохота и страшно. И вообще, может быть, всё дело в освещении. Стрелялись ведь Дантесы с Пушкиными и Мартыновы с Лермонтовыми, подозреваю, не под современными светодиодными светильниками.
Левая рука сама собой зачем–то выключила конфорку под кастрюлей. «В клубах пара чертей пара», – услужливо подсуетился внутренний, – «в Месопотамии был гроб, а теперь завял укроп…»
«В какой Месопотамии? Какой гроб? Городишь. Я там никогда и не был. Ты что, тяпнул уже без меня?» – задумался я было завистливо, – «хотя… как бы ты умудрился?..»
«А, я вспомнил, это было в другой реинкарнации. Ты же тогда был не ты. То есть не этот ты. То есть этот, но… не совсем. Как бы тебе объяснить, чтобы ты отвязался?.. Да нафиг вообще объяснять? Короче, не грузись…», – развеял все мои сомнения и угомонился наконец-то мой внутренний, после чего энергично ушёл в себя.
Он там долго не вытерпит, я его знаю. Мой внутренний – экстраверт, в отличие