конечно же, – родной, любимый, единственный. Но он смотрел в противоположную сторону, снова в ту же, где большие дороги и города, где неведомая другая жизнь.
– Афанасий, родненький, какая может быть десятилетка для меня? Я – брюхатая.
Последние слова произнесла на полвздохе, будто задыхалась.
– Знаю! – упёрся он взглядом в землю. – Уже ведь говорено об этом, и не раз.
– Что мы с тобой натворили!
Закуривал, разламывая спичку за спичкой. Отбросил так и не задымившую папиросу, зачем-то тщательно втёр её носком сапога в дёрн и даже притопнул.
– Боже, что натворили, что натворили!
– Не нудила бы ты, Катенька! – снова разгневилось нестойкое, прихотливое сердце парня. – И Бога зачем приплела? Нет ни богов, ни чертей!
– Не нужно тебе дитя?
Афанасий сжал зубы. Молчал.
– Говори: нужно или нет?
– Катя!
– Говори!
– Учиться я должен, учиться! Понимаешь? И тебе нужно учиться. Потом нарожаем детей, и всё такое в этом роде будет.
– Понятно: не нужно.
– Катерина!
– Что нам делать?
Он молчал.
– Что делать?
Молчал, стискивая зубы. Косточки скул выпирали, подрагивали.
– Что? – уже шепнула, обратившись, по-видимому, только лишь к самой себе.
Нет ответа, а взглядом – вдаль, поверх.
Она приподнялась с земли, но отчего-то не смогла сразу выпрямиться, полусогнуто стояла, как старушка. Сказала, не взглянув на Афанасия:
– Вечером наведаюсь к бабке Пелагее. В-вытравлю, – через силу, почти не размыкая губ, выговорила она.
Он, не взглянув на Екатерину, с неловко повёрнутой от неё головой, чрезмерно широко шагнул к трактору:
– Пахать пора. Председатель мне так наказал: кровь из носу, а чтобы до своего отъезда я залежь поднял. Ты хорошо знаешь, Екатерина: если я слово дал – в лепёшку расшибусь, а выполню. Так-то!
Приобнял Екатерину за худенькие плечи, поцеловал в маковку, как ребёнка. Подтолкнул к селу, так и не взглянув в её глаза:
– Ну, ступай, ступай домой.
– Суровый ты со мной, Афанасий. Пахота для тебя важнее.
– Пойми, Катенька, слово я дал!
Но вдруг подхватил её на руки:
– А садись-ка, зазноба, в кабину: прокачу пару борозд. Напоследок! Увидишь, какой я пахарь.
– Что, стоящий разве?
– Небось, слыхала, как хвалят меня в деревне.
– Ой, и хвастун же ты!
– Сейчас увидишь: залежь буду раздирать на куски, кромсать. Глянь-ка, какая тут землища – зверюга! – топнул он сапогами по твёрдой, скованной дёрном земле.
Усадил Екатерину в кабину, рванул рычаги – взревел дизель, впились стальные ножи в почву. Они рвали заматеревшую землю в клочья, вываливая чёрные, литые шматки. Добрый урожай принести этой земле в следующем году, скопившей за лихолетия недюжинных сил, но пока что она дикая, бесполезная, существует сама по себе, и Афанасию нужно подчинить её надобностям человека, великим целям и устремлениям долгожданной