ручательства, промахе.
– Ох, как звонко ахнула! – проговорил он. – Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?
Маруся опять вспыхнула, но уже глаза ее не засияли, а вдруг померкли, брови сдвинулись, и омрачившееся лицо понятно сказало:
– Опять я не выдержала!
– Ну, что уж с возу упало, то пропало, – сказал бандурист. – Кинем лихом об землю! Еще не все наши чайки потонули! Маруся, полно! Не запечатывай своего сердечка, не топи очей в землю, не смыкай уст! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тут на пожарище. Сядем-ка, закусим, а закусивши, дальше потянем.
Из торбы была вынута краюха хлеба, несколько свежих огурцов, мешочек с солью, и путники принялись за закуску.
Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдруг обрела сокровище, на которое и надеялась, и нет?
Ничего не видать было около разрушенного, обгорелого колодца, кроме обуглившихся головешек.
Разве вот только бросается в глаза свежая плетеница зеленого барвинка, которая, вместе с обуглившимися головешками, кружится на всколыхавшейся воде.
В самом деле, как попала сюда эта свежая плетеница?
Бандурист и его поводырь или это знают, или этим вовсе не интересуются, потому что они ведут разговор про город Батурин и ни единым словом не поминают про барвинок.
Закуска окончена.
– Что, Маруся, отдохнула? – спрашивает бандурист.
– Отдохнула! Отдохнула! – громко отвечает Маруся.
И вот уже она на ногах и закинула дорожную котомку за плечи и глядит на своего спутника блестящими глазами.
Перед уходом с места отдыха ее спутник опускает свой старческий посох в колодец и вытягивает из воды свежую плетеницу барвинка.
– Маруся! – говорит он, – отличный будет венок!
Маруся схватывает протянутую ей зелень, стряхивает с нее воду и быстро обвивает ею свою голову.
– О, венок чудесный! – говорит она.
И снова бандурист с поводырем пускаются так же бодро и спокойно в путь.
– Теперь уж недалеко, – говорит бандурист, – не успеет блеснуть в небе первая звездочка, а уж мы завидим могилу Надднепровку.
И точно: не успела еще блеснуть в небе первая звездочка, как они уже завидели эту могилу.
Солнце уже зашло, и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькие деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая веточка, каждая былинка вырезывались до того отчетливо на горизонте, что глазам становилось как-то трудно на них глядеть.
Черный обломанный крест освещался так мягко, что казался бархатным, а реющие в высоте темные птицы, точно каким волшебством, превращались в радужных, из радужных опять в темных и затем снова в радужных, смотря по направлению своего полета.
С могилы открывался Днепр.
Он представлялся отсюда громадным разливом вороненой стали. На противоположном берегу высились лесистые горы – снизу совсем черные, а сверху точно подернутые золотистым огнем.
Доходил