и беспредметно точно: двести пятьдесят восемь мужчин на вкладке «Друзья», мелькающих изредка в её ленте на фото. Я выплёскиваюсь вверх горячей струёй ядовитого пара. Двести пятьдесят восемь потенциальных угроз. Я живо представляю себе, как двести пятьдесят восемь субъектов кого-либо/чего-либо, чьих-либо и действительно чьих-либо объектов взирают на неё похотливыми взорами, за исключением (надеюсь) пары родственников. Я резко дёрнулся, дёрнулся и вскочил, вскочил и застыл, и тут же застыл, и дёрнулся, и вскочил, и застыл, как внезапно сломанный механизм, как раззявая драная кукла, с распахнутой пастью, со смешным кукольным ртом своим, с разодранной шершавой глазницей, а затем гневно забегал, заходил, заметался, снова сломался, сам починился, опять заслонялся по комнате взад и вперёд в такт музыке, режущей душу на узкие продольные лоскуточки. Я как пародия, как видеоклип на самого себя. Что она сейчас делает? Работает? Отдыхает? С кем и где?
Что это? Что это? Это. Невыносимая. Чёрная.
Р Е В Н О С Т Ь.
На одной из этих безликих убогих станций городского метрополитена я зашёл в грязный, давно не мытый вагон с щербатыми неровными стенками, орошёнными снаружи толстыми ломтями букв, с истеричными зигзагами, наспех выписанными неизвестными уличными хулиганами. Моя седая всклокоченная борода топорщилась в разные стороны как у нищего беззубого мигранта, пропахшего насквозь запахом переработанной дешёвой текилы, несчастного, униженного всеми невезучего ловца счастливых подков и четырёхлистного клевера, того, кто заискивает перед нами, перед жителями этого города, города его мечты и несбывшихся робких желаний, того, кто в канун Рождества сидит в каком-нибудь захудалом супермаркете пограничного сектора и несмело позвякивает в позолоченный китайский колокольчик с Aliexpress, за миску жидких вонючих помоев и несколько денежных единиц изображая перед нами, по его мнению, перед небожителями этого города, непонятное для его культуры мифологическое существо, старину Санта Клауса, героя детских новогодних сказаний, чуждое ему порождение нашей уродливой цивилизации, существо, властью почти равное Господу Богу, по собственно созданной системе мер и оценок воздающее и отбирающее.
А разве есть существо, равное Богу?
Я не спеша огляделся. Вокруг, покуда хватало зрения, я видел не людей, нет, я видел лишь прикованные к поручням и друг к другу липкие спрессованные брикеты из бьющихся (пока) сердец, ртов и неестественно изогнутых скелетов, заполненные кровью, продуктами распада, похотью и одиночеством, по собственному своему желанию утрамбованные в эти искусственные тропики доступного всем общественного транспорта. Стало нестерпимо тяжело дышать. Из старческой груди невольно вырывались хрипы и стоны, вырастая сухой пористой коркой на обезвоженном пергаменте губ. Организм с трудом прокачивал через себя густые терпкие испарения от мокрых человеческих