зашел меня проведать и, выразив сочувствие по поводу моей простуды, был весьма недоволен, узнав, что стопка промокших носовых платков – результат скорее слез, нежели вируса. «Я никогда не плачу, когда читаю», – заметил он, и это правда. На ночь он читает биографию Екатерины Великой, и она вряд ли вызовет слезы даже у такой сентиментальной особы, как я. Я спросила, действительно ли Екатерина предавалась эротическим забавам с лошадьми. Алессандро ответил, что императрица была непонятой феминисткой, и хотя список ее любовников весьма обширен, сексуальные пристрастия были консервативны. Словом, тут не о чем плакать. Да и смеяться – тоже.
Я выставила мужа из комнаты и вернулась к своей книге и носовым платкам. Брестрап пишет о «поворотном моменте» – той секунде, когда вы узнаете новость, которая навсегда изменит вашу жизнь. Я плакала не только по ее храброму, забавному мужу, который был полицейским штата, по ребенку, утонувшему в ледяном озере, по рейнджеру национального парка, который, растопырив руки, продемонстрировал Кейт, как он вытащил ребенка из озера и нес его – нет, я плакала из страха перед поворотным моментом в моей собственной жизни и от благодарности и облегчения, что мне до сих пор не пришлось его пережить.
Я напомнила себе, что Анна слишком большая девочка, чтобы заблудиться в лесу, что сама я домоседка, что Алессандро терпеть не может пикники, что мы никогда не выпускаем наших детей из поля зрения и что я слишком боюсь болезни Лайма[43], чтобы приблизиться к лесу. Дойдя примерно до середины книги, я сделала мысленную заметку: нужно вообще держаться подальше от штата Мэн. Однако с той самой минуты, как Брестрап описывает роковой несчастный случай с ее мужем, она упорно твердит: как бы сильно мы ни любили, как бы тщательно ни оберегали наших детей, мужей или собак, нет никаких гарантий, что смерть не отберет их у нас в любой момент. Когда она пишет о горе как о «занозе величиной с телеграфный столб» в вашей груди, эта заноза грозит вонзиться в сердце и вам.
Позже Алессандро принес мне ланч: салат, небольшой бифштекс, кусок камамбера, пирог «Клементин» и ломтик миндального торта на десерт. Мы ели в дружеском молчании, пока он не попытался отобрать у меня книгу. «Какая польза от такой книги? – желал он знать. – Теперь тебе будут сниться покойники». Они мне снятся в любом случае. Недавно ночью я проснулась в середине фразы, оборвавшейся на слове «мама». Я уставилась в темноту, пытаясь вспомнить, о чем мы с ней говорили. Может быть, болтали о книгах? Или она сидела рядом со мной, что-то рассказывая? Или же я просто пыталась привлечь ее внимание, сказав «мама»?
Вот чего не понимает Алессандро: день, который проводишь в постели, плача над историями о погибших незнакомцах, позволяет поплакать и о том, о чем не имеешь права горевать: мои дети живы, а мама умерла почти два года тому назад. И все равно я просыпаюсь с мыслью о ней. Я хочу ее позвать. Мне всегда будет не хватать маминых рук, обнимающих меня. И мне все еще хочется ее оплакивать.
К нам приехали