меня и заставила пообещать, что я вырасту и буду жить лучше, чем она. Она не переставала плакать, пока я не поклялась ей в этом. Беда была в том, что я не знала, как получить ту самую «лучшую жизнь», или что, вообще, мама имела в виду.
У бассейна чужие мамы и папы не разговаривали со мной и Каттером. Да я и не ожидала этого. Они же были родителями, а родители обычно не разговаривают с детьми, если это не их собственные. Но дело было не только в молчании. Они смотрели на нас так, словно мы были песком, попавшим им в купальники. Когда я рассказала маме, она ответила: «Так не ходи туда, Кейли». Голос у нее при этом был усталый, таким тоном она говорила мне, мол, просто брось, забудь.
Но, даже несмотря на то, что Каттер не слишком хорошо плавал и люди нас игнорировали, мне нравилось туда ходить. Мне нравились вода, солнечный свет и смех. И пусть даже мы не разговаривали – то есть я и Каттер были по одну сторону, а мамы с детьми – по другую, мы были там все вместе. Это был наш бассейн. И поэтому мы с Каттером ходили туда каждый день после ланча. Пешком проделывали долгий путь туда, плавали, а после долго шли обратно домой. На следующий день повторяли снова. И я считала, что именно так мы проведем мое одиннадцатое лето и шестое лето Каттера. Конечно, я ошибалась.
Дженси
Их распорядок дня превратился в рутину, каждый день почти в точности повторял предыдущий. Дженси пристрастилась гулять после ужина, оставляя дочек играть в карты с матерью на застекленной веранде, пока день подходил к концу и появлялись первые светлячки. Девочкам нравилось проводить время с бабушкой. Дженси смотрела, как они горбятся над своими картами за шатким столиком, который они поставили на террасе. Пилар любила побеждать. Заре нравилось чувство сопричастности. А ее мать как будто была просто в восторге, что проводит время с внучками, и вечер за вечером терпеливо объясняла правила «подкидного», «румми», «пиков» и «сумасшедших восьмерок».
Каждый вечер Дженси говорила себе, что останется и поиграет с ними, но каждый вечер, когда ужин заканчивался, а с ним и очередной день, она чувствовала, как ее тянет прочь из клетки дома и семьи, словно какой-то магнит в груди тащил ее обратно на улицы ее юности. Она бродила по этим улицам в поисках забытого детства, того, что было в нем хорошего, пока не начали появляться бумажные сердечки.
Уезжая в восемнадцать лет, она отчаянно стремилась забыть это место. Теперь она заставляла себя вспомнить – чтобы попытаться забыть недавнее прошлое. Гуляя, она спрашивала себя: «…Кажется, вот этот дом был серый? А из этого всегда пахло карри? Как звали девушку, которая жила в том желтом доме, ту, которая безумно любила лошадей? А это тот самый дом, который всегда так странно украшали на Хеллоуин? Интересно, живут ли там все те же люди, сидит ли на крыльце женщина, одетая ведьмой, и пугает ли она детей?»
Она узнает в октябре, если еще останется в поселке. Но маловероятно, что она останется. Она иссохнет, и ее унесет ветром – как листья… Она тоже станет хрустящей, коричневой