к затишью. Снег стал мокрым и тяжелым, медленно превращаясь в дождь. Света не знала почему, но тоже стала плакать, как и несчастная зима, за которой гналась по пятам семиголовая дикая Весна…
Вечером пришла с работы мама. Света похвасталась уведомлением о посылке. Мама нежно погладила дочку по рыжим, как у отца, волосам и сказала: "Слава Богу. Значит, у него там все в порядке." Она уже третий год боялась сказать дочке самое главное… Что отца больше нет.
Лампа
Аркадий Иванович очень любил свою настольную лампу. Просто мания какая-то. И началось-то с пустяка – подарила на день рождения дочка. Принесла, из коробки достала и водрузила на стол, будто кубок победителя турнира по прыжкам в высоту. Аркадий Иванович поругал Татьяну за бессмысленные растраты, да и взял подарочек.
Не сразу он лампу эту оценил, совсем не сразу. Сначала выжидал, игнорировал, словно инородный предмет, словно соседку Людмилу из двенадцатой квартиры, что ему проходу не давала, все женить его на себе мечтала, как "обделенного женским вниманием вдовца с квартирой". Она ему внимание, он ей метры! Ха, разбежалась… Вдовцом Аркадий Иванович помирать собирался. Решено и точка.
Лампа оказалась вполне интеллигентной и не навязывала себя вовсе. Пристроилась скромно на углу письменного стола и молча поглядывала в окошко. Погодой интересовалась, нет ли дождя. А хозяин лампы читал подле газетку и чаек тянул из кружки. Его погода не волновала совершенно.
Так и присматривались друг к другу с месяц. А потом вдруг будто стукнуло чем Аркадия Ивановича. Принял ее как родную. Принялся рассказывать ей по вечерам про военную молодость, про жену Галюшку, про умершего в детстве сыночка Борюню. Все выкладывал ей до донышка, до слезинки последней. А лампа вежливо слушала, не моргая, не отвлекая ничем. Слушала и думала – сколько же горя люди в себе прячут… Ей становилось немного совестно, что в ее настольности не было ничего трагического, одни только дождики за окошком.
Две Маши и одна Вера
Они лежали рядом. Маша и Маша. Две Маши рожали в одной предродовой, одновременно корчась в затяжных и болезненных схватках. Изредка к ним подходила сонная недовольная акушерка Вера, чтобы измерить сердцебиение плодов. Уползая обратно в недра своей теплой берлоги, таившейся за белой пластиковой дверью, Вера бурчала: «Рано еще!» А добравшись до родильной кровати в соседнем пустом родблоке и прикрывая покрасневшие – то ли от ночного бдения, то ли от слез – глаза, она добавляла: «Рожать не умеют, а все туда же…»
Своих детей у Веры не было. Не сложилось. В основном потому, что не от кого. От Семена Николаевича, который жил у нее иногда, если жена скандалила и выгоняла его из дома, невозможно – у него уже три дочки, и, кажется, еще внебрачный сын. От соседа Женьки, заходившего иногда на жизнь пожаловаться, тем более – он пьяным не бывал только в больнице, когда лечил измученную печень. А больше и не было у Веры никого. Все-таки сорок стукнуло, да и красотой Вера не блистала никогда, даже во младенчестве, если верить ее матери. Единственная неразделенная