Александровна, – это преступление.
Перед классом стояла уже не беспомощная бабушка, дожившая из румынского прошлого до послевоенных дней, а всё видящая, ничего не прощающая, безжалостная судья.
– Да, да, не ухмыляйтесь! – Всё оцепенели, никто не ухмылялся. – Это преступление. Притом политическое.
Ничего себе, подумал я. По спине пробежала струйка холодного пота. Сердце быстро-быстро застучало и остановилось – я судорожно вздохнул – и потом оно стало молотить, с силой бабахая о рёбра.
– Если преступник не сознается, будут допрашивать каждого…
Я представил себе, как моих одноклассников допрашивают, избивают до полусмерти, рвут живое мясо раскаленными докрасна щипцами, загоняют иголки под ногти… Я в кино видел.
– Ну, так кто?
– Это я, – неожиданно для самого себя сказал я, вставая с места.
– Ты – Крёстный?.. – удивилась Екатерина Александровна. – Не ожидала.
Она внимательно посмотрела на меня, вероятно ещё не вполне веря в услышанное. Зная меня много лет, – старая учительница жила в доме, недалеко от нашего, – как спокойного и тихого мальчика, она, наверное, в самом деле, не ожидала, что преступником окажусь я.
– Что ж, пойдем к заведующему.
Я сложил свои тетрадки в торбу, и мы пошли к Иоське. Было понятно, что дела мои совсем плохи.
Заведующий с кислой миной выслушал доклад учительницы. А в её речи вдруг появились непонятные для меня новые слова: педсовет, исключение из школы, колония для малолетних, ещё что-то.
– Принесите портрет, – неожиданно потребовал Иоська.
Принесли. Заведующий внимательно осмотрел дырку на погоне отца народов и спросил меня:
– Зачем ты это сделал?
– Я не хотел. Я нечаянно.
– Балда, – тихо сказал он.
Говорить больше было не о чем.
– Я с вашего разрешения схожу к родителям Крёстного, – подала голос учительница. – Поставлю их в известность.
– Да, да, конечно.
Вечером того же дня учительница молдавского языка нанесла визит в наш дом. Всё рассказала моей бедной матери и в заключение, высказала предположение, что, скорее всего, меня исключат из школы. Перепуганная мать заплакала и попросила учительницу, как хорошую знакомую, вступиться за меня:
– Ведь вы же знаете мого Павлушу дуже добре.
– Ничем не могу вам помочь, – ответствовала суровая и отныне неприступная Екатерина Александровна.
Мать проплакала всю ночь. Отцу, правда, ничего не сказала.
На другой день в школу я не пошел. Боялся.
На следующий день тоже не пошел. По-прежнему страх парализовал меня.
Я не ходил в школу целую неделю.
А когда пришел, было очень рано. Толстая сторожиха, она же дежурная, пустила меня в класс. Я был один. Вдруг поднял глаза и увидел, что портрет Сталина висит на старом месте. Всё тот же. Приглядевшись, я понял, что дырки на погоне нет. Кроме всего, портрет отблескивал: