Бивера в телевизоре обнимает плачущего Бивера. Звук выключен, и я не слышу, что они говорят, но могу представить нечто вроде: «Тише, тише, милый сынок. Что бы ты ни натворил, я все равно буду любить тебя больше, чем свою бутылку виски». Или еще что-то в том же духе.
– Привет. Хизер?.. Привет-привет, это Роберт… из «Блюзовой нотки», вчера вечером… Тот, кто угощал тебя текилой, помнишь?.. Мы целовались в туалете, и… Да, привет, это я.
Боже! У девицы голос как у победительницы конкурса «Лучшая шлюха» на сент-луисской окружной ярмарке. Что ж, по крайней мере, она дома.
Папа прикрывает рукой трубку.
– Сделай мне выпить, сынок?
Ныряю под барную стойку и беру чистый бокал: два кубика льда из крохотной морозилки, до половины «Джек Дэниелс», плеснуть содовой, выжать дольку лайма. Взгляд в зеркальную стену за спиной. Прикрываю волосами шрам на лбу, бегу обратно с выпивкой.
Он уже примостился на корточках у стены, вертит в руках телефонный шнур, как тринадцатилетняя девчонка. Когда-то папа был красив, как кинозвезда, – я видел старые фотографии – загорелый, мускулистый, с волосами песочного цвета и улыбкой, которая разбивала девичьи сердечки. Теперь – подтаявшая и оплывшая версия прежнего: восковая кукла Роберта Редфорда, выброшенная на обочину.
– Мгм-м-м… Да, детка, – воркует он. – Встретимся сегодня вечером.
Похабень.
Когда он машет мне, гоня прочь, я пулей лечу в комнату. Снова пронесло. БЭТМЕ-Е-ЕН! Приглушенный, какой-то девчоночий треп доносится сквозь сигаретный дым, плывущий вверх по лестнице. Что-то вроде «не могу дождаться… я не я буду… С меня кока, с тебя травка».
Ромео и Джульетта изнывают от зависти.
Во всяком случае, он счастлив. Остальное не важно. Закрываю дверь, беру со стола «Aladdin Sane»[22] и залезаю в чулан.
Секрет: в шкафу позади одежды, развешанной по цветам, скрывается дверца, ведущая в крохотное помещение. Никто не знает о моем тайнике. Даже Старла. Думаю, в нашем мире каждый нуждается в каком-то секретном месте, где можно рассчитывать, что мечты будут храниться в безопасности…
Понятия не имею, почему этот закуток вообще существует, но поскольку дом был построен в двадцатых годах, он всегда представлялся мне укрытием какого-нибудь гангстера по имени Бабс Макги или маленького мальчика, прятавшегося от военных преступников. А теперь это мое собственное убежище от Адольфа-папы и прочих радиоактивных частиц внешнего мира.
Знаете, отец не всегда был таким. В смысле, он никогда не был одним из супер-счастливых-хиппарей, что поют на склоне холма в рекламе кока-колы, однако не был и городским пьяницей. Нет, я сам что-то сломал в нем после рокового дня на озере в 1969 году, когда случилось ЭТО – и все изменилось. Вот и еще одна из причин, по которым я до сих пор так усердно стараюсь все исправить. Я виноват в том, кем он стал… и не знаю, придет ли когда-нибудь кто-нибудь из нас в норму…
Когда включаю свет, мамин портрет поворачивается ко мне, улыбаясь.
«Привет, жучок».
– Привет,