Вишнёвый луч. Елена Черникова

www.litres.ru)

      Из всех прославляемых людей более всего прославляемы главы и учредители религий. Почти сразу же за ними следуют основатели республик или царств. Несколько ниже на лестнице славы стоят те, кто, возглавляя войска, раздвинули пределы собственного царства или своей же родины. Потом идут писатели.

Никколо Макиавелли. «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», глава Х

      Джованни поставил точку. Утро. Бессмертная книга дописана.

      Вишнёвый луч пробежал по бумаге, проверяя грамматику вечности: отлично.

      Мария знала, почём грамматика, но заживо была замужем Мария. Молчит Мария: умерла, конечно.

      Секретный посланник, дипломат и любовник, поэт и юрист, ловкач, толстяк и балагур Джованни убил Амура на могиле Марии Аквино.

      Молчит разбитое сердце Джованни.

      Благословенно ли молчание сердца?

      Сердце Джованни вымуштровано безответной любовью, тело колесовано желанием. А душа безысходного любовника всегда становится лёгкой добычей литературы.

      Безмолвие сердца рождает величайшие искусства.

      Не отвлекайте поэта любовью, пока он перелицовывает вселенную: осердится – и перепишет Библию.

      На похоронах юриста и дипломата, папского порученца и поэта Джованни безмолвно звенели ангелы, бронзовыми каблуками топотали демоны, истошно выли капуцины, смущённо прятались чернильницы, разбрызгивая запальчивые прозрачные буквы. Соитие горя с музами, спецрепортаж о невыплеснутой нежности. Из бравурных недр. Весело, страшно, больно, вольно. Когда клобукане, претерпевая свои комканные вожделения, велели Джованни отречься, ибо говорящая женщина в его книге выглядит как человек, он расхохотался: вырваться из бочки – нужны крепкие ножки. Ведьма-фри. Бормотанье площади. Ликующая площадь оргиастична. Ему объяснили.

      Фри. Вольно. Скоро взойдут жаренные в масле площадей ведьмы. Джованни отрёкся. Поздно.

      Густо-вишнёвые буквы зябко подрагивают в утренних лучах, привыкая к новому порядку вечности.

      Отлично, – усмехается Джованни, затворяя калитку Эдена. – Мои буквы уже танцуют. Живые. Из бочки я вырвался.

      …Что вы сказали? Не понимаю.

      Любовь? Никогда.

      Чума? Чепуха.

      Мария? Графиня?

      Синьора, займите своё место в веках и не путайтесь под ногами.

      Женщина за малахитовой дверью

      – Стыд жгуч, ибо он – мгновенное и довольно верное, но гордынно преувеличенное понимание своей оплошности. Стыд характерен для грешных натур, – грозно говорит бабушка. Порой она яростная.

      – Ну вот, опять всё не как у людей, – вздыхаю, чувствуя: наддаст.

      И точно.

      – Особенно греховен девичий стыд, – сообщает бабушка. – Эти рефлекторные вспышки щёк и прочие проявления осведомлённости в том, что мужчина может и ему – можно. Ненавижу стыдливых девочек; они паскудно грязны.

      – Новости за неделю, – ещё терпеливее вздыхаю я.

      – Пусть её щёки румянит морозец, а не стыд от превентивной осведомлённости, – полагает бабушка. – Самые мерзкие твари, хоть и сотворены, конечно, и надо любить их. Пожалуйста: люблю. Но ненавижу их стыдливость. Душевная физиология. В России, особенно в этом веке, не должно быть места подобным грехам.

      – А каким грехам должно быть место?

      – Уместные грехи! Сказанула. Я не сильна в теологии. Я даже не философ. Напомни потом, расскажу, как я ненавижу философов. Я не собираюсь переустраивать мир, поэтому всяческие альтернативные знания и оборотные медальные стороны, и разбор завалов тьмы в царстве света, все эти интеллектуальные упражнения мне, слава Богу, не нужны. Интеллектуалов я тоже терпеть не могу.

      – А что тебе нужно?

      – Нужно? Это у тебя нужды, а не у меня, – отбривает бабушка. – Нужно! Мне б однажды вернуться домой – и всё. Больше ничего мне не нужно, поверь.

      Как вы поняли, беседа с нею полна неожиданностей. Их много, вот увидите.

      За малахитовой дверью живёт она, как в шкатулке, старинная русская бабушка, у которой никого больше нет, кроме соседки, приносящей ацидофилин.

      Очевидно, в молодости она была красавица: контуры сохранились, и шарм, и величие. Теперь – загадочная пожилая дама, любит беседу и чай, воспитывает молодую соседку.

      Однажды бабушка в благодарность за визиты назначила соседку внучкой, и, породнившись, они беседуют помногу и часто, словно вырабатывают норму. Словно весь народ под окнами ждёт их словесного подаяния. Протянул ухо великое – и ждёт слов.

      – А под окнами, – говорит и показывает бабушка, – всего лишь помесь удава и канарейки. Великий город. И он по самые башни сыт словами. Его долюта перекормили русские мужчины; мастера нашей великой словесности. До петушка по шпили высотковы завалили. Завербализовали мой любимый город. Заболтали.

      – Любимый