на стенах кухонные шкафчики из девяностых – практически моя изба в миниатюре, только чище и уютнее. Я сел на табурет, достал бутылку.
– Тебя, кажется, Нюра зовут?
Она кивнула и поставила на стол тарелку с холодцом. Закуска. Я принюхался. Холодец пах чесноком и укропом. Его бы ещё горчичкой смазать и хлебушка ржаного… Нюрка нарезала хлеб, поставила баночку горчицы. Я налил самогон в рюмку, выпил, закусил и сказал:
– Необычное имя. Выпьешь?
Нюрка села напротив, подпёрла рукой подбородок. Сейчас она походила на мою бывшую, та тоже любила смотреть, как я ем. Но это было в начале нашей семейной жизни, потом я ел в одиночестве.
– Так что, налить? – я потянулся к бутылке.
– Нет-нет, – быстро проговорила она. – Я нет, я не пью.
В словах её было столько же искренности, сколько печали в глазах. Я пожал плечами: нет, так нет – налил себе и выпил.
– Как хочешь. Остатки спрячь, мужа завтра опохмелишь.
Нюрка встала, чтобы убрать бутылку в холодильник. Я тоже встал. Настало время уходить, но уходить не хотелось, тем более, Нюрка нравилась мне всё больше. Я взял её под локоть, потянул к себе. Она испуганно всхлипнула, упёрлась мне ладонями в грудь, но не сильно и не уверенно. Задышала часто, отвернулась, я прижался губами к её уху, зашептал:
– Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного не красив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, мне на плечи руки опустив…
Это было единственное, что пришло на ум – стихи Есенина – и пусть я продекламировал их без особого изыска, главное слово – страсть – я произнёс как оно того и подобает – со страстью. Я почувствовал, как Нюркины руки задрожали и перестали меня сдерживать.
– Молодая, с чувственным оскалом, я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
– Не надо, – она почти простонала. – Не надо. Нет. Я уже три дня… в бане… не…
Я отмахнулся, забывая про стихи.
– Да хорош, какая баня. Наполеон жене по три недели запрещал. А Людовик и вовсе за всю жизнь два раза мылся. А ты три дня…
Она заплакала – негромко, как щенок – но женское начало взяло вверх, и я почувствовал робкое прикосновение её пальцев к моей щеке. Я обхватил её за талию. Она всё ещё пробовала сопротивляться, но скорее по привычке и только на словах.
– Там… в комнате… дети спят.
– Ничего, мы тихо.
Я подхватил её на руки – Господи, как давно я не держал на руках женщин! – отнес на диван. Она дышала глубоко и ровно, словно спала и по-прежнему не смотрела мне в лицо. Она вообще закрыла глаза, и я подумал: как хорошо, что она их закрыла.
Глава 3
Просыпаться с головной болью, да ещё когда эта боль сопровождается не самыми приятными воспоминаниями, настоящая мука. Голова трещит, душа ноет, стыд, срам, сухость во рту. Тяжко. Что я там плёл про Людовика? Ох, дурак. Кто ж меня за язык-то вечно тянет.
Я поискал глазами стакан с водой. Бесполезно, никто его не поставил, да и не подаст никто. И вообще, надо вставать, потому что весь мой водопровод