объятиях я переживала настоящую смерть. Это наваждение нахлынуло на меня волнами, я задыхалась от непонятного безумия обострившейся чувственности там, где прошлое было усыпано зазубренными осколками пережитых с ним разочарований, а будущее сулило лишь пустоту. Я доходила с ним до полной нирваны там, где тишина раскаляется в рвущие разум звуки, и огненное тело в лавине загоняет душу и мозг в потаённые пределы бесчувствия, в которых ничего нет… Полное бесчувствие на самом пике острого наслаждения, когда язык тела значит намного больше, чем речь и слова, где стираются грани и краски окружающего мира вместе со всеми его раздражителями и остаётся только наслаждение, и больше рядом ничего нет – эту специфическую отстранённость я называла простым словом «смерть» потому, что его лицо было для меня лицом целого мира… Он был больше, чем Бог. Был раньше… А потом… потом остался самый уродливый шрам… Он стал шрамом, уродующим моё тело и душу в тот самый момент, когда перестал быть Богом. Омертвевшим, изредка – очень болезненнымшрамом (странный парадокс: два в одном), потому что такое наслаждение (от оргазма до полной тупости) я больше никогда не переживала ни с кем. Шрамы остаются после большой боли. С тех пор мне было больно на него смотреть. Я переживала физическую острую боль (загадка для психоаналитика)каждый раз, как только воскрешала в памяти нагловатую усмешку его рыжих глаз, всегда смотревших на меня с плохо скрытой насмешкой и (одновременно) потаённой, искренней болью… Глубоко спрятанной в том хаосе алчности и беспечности, который представляла из себя его жизнь. Он признавался в любви так, как будто просил в долг: униженно и немного заискивающе. И каждый раз признание в любви означало его твёрдую уверенность в том, что он никого не любил. Он лгал даже тогда, когда спал. Лгал самому себе в снах, и мне давно пора было к этому привыкнуть… И я привыкла бы, если, моя привычка биться о его острые углы не означала дополнительный, местный оргазм. Но я всегда болезненно реагировала на его ложь. И он, наверное, догадывался, что является для меня источником нестерпимой боли. Боли, которая длилась, как хроническая болезнь, столько незабываемых лет… И всё-таки… Всё-такион был единственным мужчиной, в объятиях которого я умирала. Раздражающий фактор: смесь ненависти и сладостной пустоты…
Прошло… Сколько прошло лет? Только местная анестезия немного возвращает способность думать, а никакой анестезии не было. Да и откуда она могла появиться, если я впервые столкнулась лицом к лицу с ним спустя такой отрезок времени. Он не изменился. Те же рыжие глаза, и лохматые пышные волосы ниже плеч, волосы, которым я всегда втайне завидовала. Та же кожанаякуртка и потёртые джинсы, и единственное дополнение к прошлому облику: торчащий из кармана мобильный телефон.
– Как ты живёшь? Я забыла спросить…
– Разве ты позвала меня для этого?
– Нет. Мне просто показалось, что мы готовы вцепиться друг другу в глотку, а есть слишком много тем, которые мы должны обсудить.
– Хорошо, – он знакомо улыбнулся и мои внутренности свело очередной судорогой боли, – раньше, как ты знаешь, у меня был ресторан. Он остался по-прежнему. А теперь к нему прибавился компьютерный клуб.