сентиментален, чем Диккенс, и написал в память Мари Дюплесси стихи.
«Неужели он будет и стихи читать?» – в панике подумал Дюма, который за это время уже успел опустошить вазочки со сладостями, выпил весь чай и начал откровенно скучать, тем паче что ничего интересного Александр не рассказал, никаких пикантных подробностей. А сын уже встал в позу и произнес:
Расстался с вами я, а почему – не знаю.
Ничтожным повод был: казалось мне, любовь
К другому скрыли вы… О суета земная!
Зачем уехал я? Зачем вернулся вновь?
Потом я вам писал о скором возвращенье,
О том, что к вам приду и буду умолять,
Чтоб даровали вы мне милость и прощенье.
Я так надеялся увидеть вас опять!
И вот примчался к вам. Что вижу я, о Боже!
Закрытое окно и запертую дверь.
Сказали люди мне: в могиле черви гложут
Ту, что я так любил, ту, что мертва теперь.
Один лишь человек с поникшей головою
У ложа вашего стоял в последний час.
Друзья к вам не пришли. Я знаю: только двое
В последнем шествии сопровождали вас.
Благословляю их. Они одни посмели
С презреньем отнестись к тому, что скажет свет,
Умершей женщине не на словах – на деле
Отдав последний долг во имя прошлых лет.
Те двое до конца ей верность сохраняли,
Но лорд ее забыл и князь прийти не мог:
Они ее любовь за деньги покупали,
Но не могли купить надгробный ей венок.
Дюма не без ехидства подумал, что после выхода «Дамы с камелиями» чахотка и распутство сделались необычайно модны в обществе, а кашель теперь слышался в театрах и на балах куда чаще, чем прежде. Стихи показались ему унылы. Он снисходительно похлопал в ладоши, прикидывая, как бы ему половчей сбежать, но тут Лидия возмущенно воскликнула:
– Конечно, эти стихи хороши, но те, которые посвящены мне, гораздо лучше! Прочти их, прочти скорей, пусть послушает твой отец!
Первым побуждением Дюма было вскочить и пуститься наутек, однако он непременно обрушил бы низенький столик, а значит, разбил бы фарфоровый чайник и чашки. Ему не хотелось выказать себя перед русской графиней французским медведем, а потому он скорчил гримасу восторга, при виде которой сын, который, на счастье, все же не лишен был чувства юмора, едва не задохнулся от смеха и не сразу смог собрать в кулак эмоции, необходимые для чтения своего очередного творения:
Мы ехали вчера в карете и сжимали
В объятьях пламенных друг друга:
словно мгла
Нас разлучить могла. Печальны были дали,
Но вечная весна, весна любви цвела.
Дюма вдруг почувствовал неодолимое желание зевнуть. Он в очередной раз упрекнул себя за свой непомерный аппетит и любовь к сладкому. Ну почему, почему он проглотил уже весь чай и слопал все сладкое? Сейчас было бы чем себя