но я-то знаю: так Вы проявляете свою любовь.
Способ весьма своеобразен, однако если выбирать между ним и тишиной, то я позволю Вам гневаться, поскольку, рано или поздно, негодование обернется страстью.
Ваша своевременная догадка о болтливости Бронаса обоснована.
Но и в этом есть хороший момент: он точно не агентурная личность, потому как его бесхитростная и словоохотливая сущность не может принадлежать иностранному засланцу.
Вы бдительно предупредили меня о возможных последствиях откровенности.
Еще немного, и наша связь стала бы достоянием общества.
Признаюсь, в предыдущем письме я покаялся Вам лишь отчасти.
Той ночью Бронас невольно стал свидетелем моего любовного настроения.
Не помню, говорил я Вам или нет о своей тайной своеобразности: в изголовье кровати я храню досочку, на которой искусно написано Ваше полное имя.
Когда мне одиноко, а это состояние последнее время меня почти не покидает, я смотрю на надпись и тем Вас абстрактно представляю.
Вероятно, Вы спросите, отчего я не имею Вашего портрета.
Безусловно, я снабдил свою страсть всем необходимым ассортиментом, однако я заметил странность: словесный текст проникает в меня глубже, чем изобразительный объект. Я долго не находил этому объяснений, пока не прочитал про деление людей на категории в зависимости от того, каким образом воспринимается ими действительность.
Я вынужден отнести себя к тем, кто реагирует на слово и звук быстрее, чем на изображение. Сейчас мои объяснения сумбурны, но когда я глубоко изучу тему, то буду готов рассуждать и об этом.
Той ночью, желая позабыть о боли, я усердно лечился предложенным Бронасом лекарством, поэтому-то и достал табличку, чем вызвал у Фредерика интерес. Бронас к тому времени полностью принял на себя роль моего лечащего врача и, конечно, не пропустил жеста. Он поинтересовался, отчего мой взгляд сделался мученическим и тусклым.
Влекомый его искренним вниманием, я рассказал всё как есть, начав историю с того февральского вечера в Санкт-Петербурге.
Фредерик сердечно отозвался на мою печаль! Лучшего слушателя у меня еще не было!
В основном он молчал, иногда кивал, а в моменты моих пауз задавал точные вопросы, отвечая на которые я себя лучше понял и открыл новые грани чувств. Я проникся к нему благодарностью и испытывал ее ровно до того момента, пока не прочитал о его пагубной наклонности.
Поехать к Фредерику немедля я не мог, потому что еще слаб. Позвать его в гости пока невозможно, ибо тем утром маман отнеслась к нему неприязненно и обозлилась, ведь он пробыл всю ночь в доме, не обозначив для нее своего присутствия.
Теперь надо выждать, пока она забудет о его выходке и вновь сможет радоваться его визитам.
Продумав это, я застопорился.
Как встретиться с ним, чтобы не привлекать излишнего внимания, я не знал.
На счастье, наша Буянка после первого отела болела. При других условиях ее хворь посчиталась бы легким недомоганием, но я стал настаивать на критичности болезни, ее страшных возможных последствиях