на лестнице перечислив все грехи тети, за обедом дядья обязательно принимались рассуждать о политике.
– При Генрихе Наваррском* я… – если верить дяде Адриану, именно ему Ла-Рошель была обязана процветанием во время прошлого царствования.
За столько лет я наизусть выучила последовательность событий, благо она никогда не менялась: сначала проклинали Варфоломеевскую ночь. Затем ругали Генриха Наваррского за ренегатство – переход в католицизм. Этот пассаж всегда сопровождался укоризненными взглядами в мой адрес. Я в такие моменты давилась супом и ждала конца обеда, все равно не удастся больше проглотить ни кусочка. Затем дядья принимались хвалить Нантский эдикт, уравнявший в правах католиков и протестантов – за единственным исключением.
Когда Серпентина вносила жаркое, наступало время поговорить о последних оставшихся у протестантов крепостях – Монтобане и Ла-Рошели.
– Разве этот слюнтяй Людовик может взять хоть одну крепость? Он полгода осаждал Монтобан и ушел не солоно хлебавши. А к Ла-Рошели даже подойти не решился,– грозно шевелились брови дяди Адриана.
– Ла-Рошель взять невозможно, это все знают, – вступала тетя со своей единственной репликой и кивала Серпентине – уничтоженные дядей Жаком винные запасы требовали пополнения.
– Мы уже разбили однажды королевский флот! – дядя Жак торопливо осушал бокал за бокалом. – Разобьем еще раз, если кардинал Ришелье снова сунет к нам свой длинный нос!
– Наверное, у этого проклятого паписта не только нос длинный, раз королева-мать так его ценит… – тут тетя Люсиль делала большие глаза, и дядя Адриан сбавлял обороты: – Король строит гарнизон Порт-Луи чуть ли не в самой ла-рошельской гавани – добром это не кончится.
В последнее время дядя Адриан все чаще упоминал Голландскую Республику.
– Чем мы хуже голландцев? Чем Ла-Рошель хуже Амстердама или Хаарлема? Чем золотые веретена Роганов хуже лилий и цепей?**
Выпив за будущую Протестантскую республику Ла-Рошель и герцога Рогана – главу ее, дядья обычно отправлялись на боковую. Чтобы успеть в Сен-Жермен на утреннюю службу, следовало встать до рассвета, потому что Нантский эдикт запрещал в столице протестантские богослужения. Эта единственная уступка католикам, сделанная Генрихом Наваррским, давала мне пару часов вечернего уединения.
Спустившись на первый этаж и нащупав на притолоке ключ, я вошла в лавку мсье Паскаля.
В раю для меня должно пахнуть так же – лаком, испанским шоколадом и книгами. Кисловатый запах пожелтевшей бумаги, резкий – типографской краски, терпкий, густой, животный – переплетного сафьяна…
Снаружи застучала колотушка уличного сторожа, сквозь ставни пробился неровный свет факела – сусальное золото на переплетах замерцало жирно и празднично. Мне не нужен был свет, чтобы достать нужную книгу – любую я могла найти на ощупь.
Сегодня меня не привлекали ни диалоги Платона, ни любовный роман «Амадис Галльский»,