с ним. Мои-то от «Марка Кросса»[23], из настоящей воловьей кожи и прочая херня, и стоили, наверно, не два пенни. Только вот что умора. Вот чего тогда было. Я чего – я в конце концов свои чемоданы себе под кровать запихал, чтоб на стойку не выставлять, а то у этого Слэгла, нафиг, комплекс неполноценности разовьется. А он вот чего. На следующий день взял их, вытащил и обратно на стойку заволок. А зачем – я только потом докопался: он, оказывается, хотел, чтобы все думали, будто мои чемоданы – это его. По-честному. Забавный типус в этом смысле. Вечно гадости про них какие-нибудь отпускал, например, про мои чемоданы. Слишком, говорит, новые и буржуазные. Это у него, нафиг, любимое слово было. Где-то вычитал или услышал. Что бы я ни делал – все буржуазно, как не знаю что. Даже авторучка у меня буржуазная. Он у меня ее постоянно клянчил пописать, но все равно буржуазная. Вместе мы прожили где-то месяца два. А потом оба запросились, чтоб нас расселили. А самая умора вот чего: когда мы разъехались, я как-то даже скучать по нему стал, потому что у него чувство юмора неслабое и вместе нам было иногда сильно зашибись. Не удивлюсь, если меня ему тоже не хватало. Сначала он как бы не по серьезу фигню мою буржуазной называл, и мне надристать было – ну смешно же, в самом деле. А потом через некоторое время уже видно было – это он не шутит. Фигня в том, что очень не в струю жить с кем-то в одной комнате, если у тебя чемоданы сильно лучше его – если у тебя они по правде хорошие, а у него нет. И можно подумать, раз он чего-то сечет и всяко-разно, человек этот, и у него неслабое чувство юмора, ему тогда надристать, у кого чемоданы лучше, только ему не надристать. По-честному. Потому, например, мне и приходилось селиться с такими тупыми гадами, как Стрэдлейтер. У них, по крайней мере, чемоданы не хуже моих.
Ладно, в общем, уселись эти две монашки рядом, и мы с ними как бы разговорились. У той, что совсем рядом сидела, была такая плетеная корзинка, вроде тех, в которые монашки и шмары из Армии Спасения гроши под Рождество собирают. Стоят на всех перекрестках, особенно на Пятой авеню, перед здоровыми универмагами и всяко-разно. В общем, та, что рядом сидела, корзинку на пол уронила, а я нагнулся и поднял. Спрашиваю, на благотворительность собирают или как. Она говорит, нет. Просто в чемодан не влезла, поэтому надо ее отдельно носить. Когда монашка на меня смотрела, у нее была ничего так себе улыбка, нормальная. Шнобель здоровый только, и очки такие, в железной вроде как оправе – ни шиша не красивые, но лицо зашибись какое доброе.
– Я подумал, если вы пожертвования собираете, – говорю я, – то я бы мог чего-нибудь дать. А деньги вы оставите на потом, когда будете собирать.
– О, как это любезно с вашей стороны, – говорит она, а вторая, подруга ее, на меня поглядела. Эта черную книжечку такую читала, пока пила кофе. Книжечка похожа на Библию, но тощая. Только все равно вроде Библии. А завтракали они обе одними гренками с кофе. Мне аж тоскливо стало. Терпеть не могу, когда сам жру яичницу с беконом, а кто-то другой – одни гренки с кофе.
Они