баба родит, она в потолок глядит, – быстро ответил Антип, – да и того не видит. Где уж тут рассмотреть, кто такой производится!
– Тьфу! – не выдержав, плюнул дед Анисим и быстро пошел прочь, глубоко вонзая в снег свой костыль. Обернулся и крикнул Смирнову: – Давай завтракать приходи.
У пригона показался Устин Морозов. Был он мрачнее обычного, мятый какой-то, опухший, словно с перепоя. Подойдя, молча сунул жесткую ладонь Большакову и Петру Ивановичу, спросил глухо:
– Что, еще пали?
– В эту ночь, как говорит твоя старуха, Бог миловал, – ответил председатель. – Ты чего такой? Не спал, что ли?
– Кто его знает, спал ли, нет ли, – вздохнул Устин. – Ночью дважды прибегал сюда. Беспокойство гложет – и все. Ну, пойду позавтракаю. Не завтракал еще.
– Давай. И в контору потом.
Большаков и Смирнов тоже пошли от пригона, оставив Антипа в одиночестве.
По дороге Смирнов, потирая синие от мороза, впалые щеки, сказал:
– Ну и человек…
– Никулин-то? – переспросил Большаков.
– После встречи с ним действительно не отплюешься.
– Он пасечником одно время был у нас. Так мед на трудодни не брали. Приходилось на рынке продавать, – сказал председатель.
– Я вот все думаю – как вы живете с ним?
– Куда же денешься! – откликнулся Большаков. Потом, чуть замедлив шаг, прибавил негромко: – Не в раю живем, Петр Иванович, на земле.
– Ведь космические корабли вокруг Земли летают. А тут – Антип…
– Да, интересно, если сравнить… – проговорил Захар задумчиво. И спросил: – Слушай, Петр Иванович, а что такое народный подвиг, как думаешь?
– Что, что? – удивленно воскликнул Смирнов. – О чем ты?
– Да так… в общем.
Они шли дальше. Навстречу им попадались люди, здоровались и спешили по своим делам. Пробежала в телятник Иринка Шатрова. Озабоченно прошагал к мастерской Филимон Колесников. От гаража помахал рукой Сергеев и снова нагнулся над автомашиной с поднятым капотом, залез в мотор чуть не с ногами.
Из мощного радиодинамика, установленного на крыше клуба, лилась на всю деревню музыка, и диктор командовал: «Вздохнули, начали: р-раз, два-а…» – передавали утренний комплекс физзарядки.
А давно ли, подумал вдруг Захар, давно ли эти улицы вместо музыки оглашались пьяными криками Фильки Меньшикова? Давно ли расхаживал он по ним полновластным хозяином? Давно ли его, Захара, именно по этой улице лошадью волок Демид Меньшиков, захлестнув ноги веревкой?
А сама деревня – давно ли она стала такой? Голоребрые домишки, раскиданные вкривь и вкось по берегу, – где они теперь, куда делись? Почему не видно кособокой кузницы с заросшей полынью зеленой крышей? Или неуклюжего, кургузого, почерневшего от времени здания бывшей церквушки с узкими оконцами, приспособленного под клуб?
Часто Большаков чувствовал себя так, будто долго-долго отсутствовал где-то, а теперь приехал вдруг и смотрит на свою деревню, пораженный. Когда же это успели