отец, пораженный непонятливостью дочки. Он поддерживал велосипед сзади, за седло, а она рывками поворачивала руль. – Это правая или левая, – сердился отец, – какая это сторона?
– Правая.
Мокашов улыбнулся, узнав Взорова.
– Смотри сюда, – кричал он много громче, чем требовалось для обучения. – Ты куда падаешь?
А она, не соображая от крика, а, может, просто была необыкновенно вредной девчонкой, повторяла одно и то же:
– Право. Правая. – И не хотела понимать.
“Всё на виду, – подумал Мокашов, – и не только на службе. Маленький городок”.
Возле пруда на полпути к дому Мокашов остановился, посидел на скамеечке, посмотрел, как ловят тритонов местные, не достигшие школьного возраста рыбаки. Потом обернулся на шоркающий звук. Звук походил на шипение пара, на шелест подмёток по асфальту: дзиг, дзиг. Он обернулся и увидел старого знакомого – башмачника, покровителя дорог. Как и в первую встречу, он был в военном кителе, фуражке и галифе. Он косил вдоль некрашеннго заборчика, приподнятого над землей на побеленных бетонных столбиках. Они поздоровались.
– Притомился? – спросил Башмачник, снял фуражку и посмотрел в неё.
– Есть немножко, – улыбнувшись, ответил Мокашов.
– Ну, а как же? Жизнь, а не малина. – Башмачник одел фуражку, и они помолчали.
– Старуха тут ста-а-рая живет, – сказал погодя Башмачник. – Совсем рехнулася, старуха-то. Монетки в траву подбрасывает, чтобы детей посмотреть. А они теперь только и приходят сюда, чтобы монеты искать.
Бренча, как тачка с железом, протарахтела колымага, лимузин, собранный из случайных частей каким-то энтузиастом-механиком. Лес, словно большая губка, выжимал по капле возвращающихся с работы. Мужчины, проходя, едва волочили ноги и выглядели чрезвычайно уставшими; женщины и здесь оставались женщинами, звонко пощелкивали каблуками по шоссе.
Мокашов не смотрел на дорогу, но вдруг что-то непонятное заставило его обернуться. Казалось, грудь его наполнилась до предела раздражающе душистым газом, не позволяя ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Перед ним, словно в замедленной кинокартине, проплывала его “Наргис”. Она прошла от него так близко, что волна теплого воздуха, рожденная движением, наткнулась на него. Он ничего не понимал, глядя ей в след, и только аромат духов чуть уловимо коснулся его.
– У вас чудесные духи, – что может он ещё сказать. Скажи он это ей, этим, наверное, испугал бы её. Откуда ей знать, что он уже ввёл её в свой мир и даже к ней привык.
– Осёл, – прошептал он, кусая губы и глядя вслед. – А? Что? – непонимающе взглянул он на Башмачника.
– С Долгой улицы, – повторил Башмачник, проследив его взгляд. – У них половина дачи.
Он всё ещё стоял с Башмачником, говорил, временами улыбался, но думал о другом. В голове его упругими толчками, не желая успокаиваться, пульсировала кровь.
– Дуче, Дуче, – кричала черному маленькому мопсу его дородная хозяйка. А мопс оборачивался, смотрел и бежал дальше, прочь.
– Настоящий