что скажут их соседи по тому или иному поводу, потому что слышали это уже много раз, и было это привычно, точно погода. Они в точности знали, кто кому нравится, а кто – нет; знали, кому не приходится доверять; кто как поступил, пускай даже и многие годы назад, и какие были последствия. Служить в полиции здесь, должно быть, нетрудно, подумал Ульф: секретов здесь не водится. О преступлении становится известно чуть ли не до того, как его совершат, да и сами преступления можно по пальцам пересчитать. Люди здесь сплошь законопослушные конформисты и ведут праведную – ни шага влево, ни шага вправо – жизнь до самой могилы. И они в точности знали, где будет находиться эта самая могила: там же, где лежат их родители и родители их родителей.
Ульф опустил окно и полной грудью вдохнул деревенский воздух, в котором чувствовались какие-то цветочные нотки: дрок, должно быть, подумал он, или вот эти цветущие деревья в саду, тянувшемся вдоль обочины. Он не слишком разбирался в деревьях и никогда не мог толком вспомнить, чем одно плодовое дерево отличается от другого, хотя ему помнилось, что в этих местах выращивали яблоки – или это были персики? Как бы то ни было, деревья стояли в цвету, хотя – насколько он слышал – и позднее обычного, потому что в этом году весна в Швецию пришла с запозданием. Если вдуматься, запаздывало в этом году абсолютно все – в том числе и продвижение по службе. Ульфу было сказано – неофициально, – что в отделе деликатных расследований его ждет повышение. Сказано это было уже несколько месяцев назад, а воз был и поныне там.
Глупо было заранее тратить предполагавшуюся прибавку к жалованью на новую мебель в гостиную – тем более с обивкой мягкой флорентийской кожей. Это была экстравагантная трата, и, поскольку жалованье осталось прежним, Ульфу пришлось в конце концов перевести нужные средства со своего сберегательного счета. Ему это было совершенно не по душе, поскольку он дал себе обещание не залезать в отложенные средства до тех пор, пока ему не исполнится шестьдесят, а до этого момента оставалось еще ровно двадцать лет. Но двадцать лет – это долгий срок, и кто знает, доживет ли он вообще до этого времени.
Вообще-то Ульфу было несвойственно предаваться меланхолическим размышлениям об участи смертных. Он не был всесилен; его работа состояла в том, чтобы защищать одних людей от других, которые так или иначе желали причинить вред этим первым; в том, чтобы бороться с преступностью, пускай и на довольно странном конце криминального спектра. Ульф решил про себя, что он не может взвалить на свои плечи все беды этого мира. Да и кто бы смог? Ульфа нельзя было назвать равнодушным, безответственным гражданином, бездумно сеющим повсюду пластиковые пакеты. Он заботился о том, чтобы оставлять как можно меньший углеродный след – если не считать «Сааба», конечно, который все-таки потреблял ископаемое горючее, а не электричество. Но если не принимать «Сааб» в расчет, то Ульфу не было нужды тушеваться в разговоре с поборниками экологии, в том числе – с коллегой Эриком, который мог бесконечно распространяться о рыболовных квотах и который каждые выходные всячески старался выловить все, что оставалось после этих самых квот. Эрик никогда не забывал добавить, что он выпускает на волю каждую пойманную рыбу, но Ульф как-то указал ему, что рыба в этой ситуации наверняка получает психологическую травму и, скорее всего, прежней ей уже не бывать.
– Для рыбы это очень серьезно – быть пойманной, – сказал он тогда Эрику. – Даже если ты ее отпустишь, она уже никогда не будет чувствовать себя в безопасности.
Эрик отмахнулся от этого предположения, но было ясно, что замечание Ульфа попало в цель. И Ульф немедленно пожалел о своих словах, потому что Эрика вообще было очень легко сбить с толку. Эриком быть и так достаточно тяжело, размышлял Ульф, и без того, чтобы терпеть критику от таких, как я. Ульф был человеком добрым, и пускай разговоры Эрика о рыбе и были немалым для него испытанием, все равно – считал он – их нужно терпеливо выслушивать; и, может даже, узнавать что-то для себя новое; хотя вот это последнее – вряд ли, прибавил про себя Ульф.
И все же, едучи в «Саабе» по тихой сельской дороге, Ульф размышлял не об экологии и не о долгосрочных перспективах, лежащих перед человечеством, а о неловкой ситуации, сложившейся в ходе одного из расследований отдела. Как правило, отдел деликатных расследований не брал на себя рутинных дел, предоставляя разбираться полиции на местах. Но временами случалось, что политический либо социальный аспект какого-либо – в остальном совершенно обычного – дела означал, что оно переходит в руки отдела. Это конкретное дело касалось легких телесных, нанесенных неким лютеранским пастором: он расквасил потерпевшему нос на глазах у, по крайней мере, пятнадцати свидетелей. Одно это само по себе уже было необычно, поскольку лютеранские пасторы не слишком часто фигурируют в криминальных сводках, но внимание отдела деликатных расследований привлекла не столько личность преступника, сколько его жертвы. Пострадавший нос принадлежал предводителю цыганского табора.
– Охраняемый вид, – заметил Карл, коллега Ульфа.
– Tattare [1], – пробормотал себе под нос Эрик и нарвался на резкую отповедь их общей коллеги Анны, которой лучше всех них, вместе взятых, были известны границы дозволенного.
Заведя