насмешливо произнёс на плохом немецком:
– Гутен таг, фрау[3]. Фрицы есть? Дойче солдаты?
– Nine… Nine soldaten[4], – торопливо произнесла одна женщина.
– На пол! – властно скомандовал Григорий и повёл автоматом, дабы немки поняли смысл сказанного.
Те беспрекословно и суетливо опустились на пол, закрыв головы ладонями.
Гришка не зря дал такую команду. Убивать безоружных женщин он не хотел, но и получить пулю в спину от оставленных позади немок он не хотел тоже. Мало ли что у них на уме. Пусть лежат – целее будут, а то не ровён час шальная пуля или осколок в окно залетят. Вон что в городе творится!
А Берлин действительно гудел, накрытый грохотом канонады, разрываемый нескончаемой злой перестрелкой. Немцы дрались отчаянно, защищая свои дома. Сдавались немногие. Большинство предпочитали умереть с оружием в руках, несмотря на то, что война вот-вот закончится. Жить бы и жить. Ведь конец войне! Но нет, они умирали, не желая сдаваться русским…
…В понимании Булатова квартира попалась богатая. Да тут все почитай такими и были. И чего этим сволочам не хватало? Чего попёрлись на Советский Союз? А ещё Гришка понимал, хотя и гнал старательно эти мысли, что там, в его далёком и желанном доме – унылая беднота и ни в какое сравнение она не идёт с этим изобилием. От этого в душе давно поселилось странное раздвоение – да, фашисты они, сволочи, но ведь живут лучше и богаче, нежели советские люди…
В спальне Григорий нашёл то, что искали все разведчики. Настоящая кровать с высокими металлическими спинками, украшенными набалдашниками, стояла у стены. Из-под тёмного узорчатого покрывала виднелся кусок красной простыни, накрывавшей большую толстую перину.
«Домой бы такую кровать, – подумал Булатов. – Мамку обрадовать, а то ведь всю жизнь спит на матрасе, набитым соломой».
Тут же вспомнился отец, похоронку на которого мать получила ещё в сорок втором. Тогда Гришке шёл восемнадцатый годок, он добился своего и ушёл на фронт. На передовую попал не сразу, а уж как оказался на ней, то показал себя молодцом: к тому времени как начался штурм Берлина, у Булатова на груди уже красовался Орден Славы третьей степени и сверкали две медали «За отвагу».
Гришка сбросил две большие белые мягкие подушки на пол, сдёрнул узорчатое покрывало. Сорвал с перины простынь, скомкал её, сунув подмышку, вернулся в комнату, где на полу в прежних позах лежали немки. Они пугливо смотрели снизу вверх на молодого русского.
– Я возьму вот это, – протянув руку со скомканной красной простынёй к немкам, отчётливо проговорил Булатов, будто те могли понять его, говорившего почти по слогам.
Женщины поднялись на колени, опустились на пятки и синхронно закивали светловолосыми головами, продолжая голубыми глазами испуганно смотреть на русского.
– Что киваете? – весело спросил Гришка. – Гитлер – капут?
Немки опять энергично закивали.
– То-то, – удовлетворённо хмыкнул Булатов. – Не бойтесь, скоро конец войне. Поживёте ещё. Ауфидерзейн[5].
Уходя, Григорий