бумаге с одной стороны страницы, а переплет обтянут неброским ситчиком в мелкий цветочек. И еще разные книжки появлялись, которые требовалось прочитывать за ночь. И все это было тайной, об этом нельзя было никому рассказывать.
Конечно, Томик не была диссиденткой, сказала я Шурке. Более того, она была членом партии. Иначе и быть не могло, никто не потерпел бы беспартийного научного сотрудника на идеологическом фронте, в Музее революции.
Партбилет мы отправились получать вместе, потому что меня не с кем было оставить дома. Бабушка была еще жива, но по какой-то причине ее не было дома. В райком партии пришли мы вместе с парторгшей музея, Ураловой, у которой зубы торчали вперед. Она мне дала красного леденцового петушка на палочке, после чего меня поручили старухе-гардеробщице, а сами отправились туда, где давали партбилеты. В гардеробе было пыльно и душно, а Томик все не шла, потому что не одной ей билет вручали, там их было много, и всякие торжественные речи говорили. Я почти дососала леденец, как вдруг почувствовала неодолимую тоску, и меня вырвало. Тоска отпустила, но старуха заголосила и забегала с тряпкой, убирая за мной, потому что к гардеробу начали подтягиваться новоиспеченные партийцы. Тут и мама с парторгшей подоспели.
Вечером в кухне собрался обычный коллектив друзей-приятелей поздравлять мать и, как я понимаю, глумиться над партией. Меня в кухню не пустили, но я знала, что в некотором роде тоже герой дня, потому что меня вырвало от отвращения к райкому и «партийному» петушку. Кстати сказать, леденцы я до сих пор не перевариваю.
Так уж случилось, что вместе с Томиком я ходила не только получать партийный билет, но и сдавать. Дело было летом, за год до ГКЧП, когда КПСС рухнула, Ельцин сдал партбилет, а затем начался партийный билетопад. Мы с Томиком только вернулись из Москвы, где жили у ее подруги и ходили в музеи, и тут же побежали к ней на работу. В партбюро, где нас встретила леденцовая Уралова, Томик выложила партбилет на стол и сказала: «Все. Кранты». Парторгша, похоже, испугалась и заверещала: «Нет-нет-нет». Томик забрала билет и предупредила: «Тогда я его в помойку выброшу». «Давай сюда!» – выкрикнула парторгша, выхватила у Томика билет и заперла в сейф.
А еще через год, когда мы с Томиком, проспав чуть не до полудня, завтракали, позвонила ее подруга из Москвы и сказала, что прямо под ее окнами идут танки, и объявлено чрезвычайное положение, Горбачева сместили и всему конец. Тут случился небольшой инцидент. Когда Томик бросилась к радиоприемнику, я стала препятствовать выключить музыку и получила пощечину. Потом она просила прощения, и я легко простила, ведь она была в невменялке. Она кричала: «Как ты не понимаешь, теперь конец демократии и гласности, пришла хунта…» И т. д.
А по радио – молчание. По телевизору – «Лебединое озеро». Вот «повезло» нашему Петру Ильичу и вообще, и в частности. А для меня «Лебединое озеро» (я его так и не смогла полюбить) поначалу связалось со смертью Брежнева. Почему-то государственный траур у нас всегда озвучивал этот балет. После Брежнева последовал