травилась, а потом с ней случилось превращение: она стала учить английский, как ненормальная, прочла всего Шекспира в оригинале и стала собираться на выезд.
Папа увещевал ее, взывал к ее гражданскому чувству, говорил о любви к Родине, но бес попутал бедную женщину, да, Анечка, так бывает.
Вот я помню, как я застукал мою Розу с Либерманом, чистейшего человека, утренний лотос, а не женщину, но бесы в лице Либермана прикидываются ангелами, а ангел, как известно, бесплотен.
Вот она и поддалась, а Либерман тогда неплохо поорудовал у нее под юбкой, пока я не пресек прелюбодеяние, вот такие «ангелы» были членами партии, чтоб он сдох уже в своей Палестине, так я называю оккупированные земли, где Либерман живет сейчас.
Сема продолжал рассказывать.
Дедушку так уважали, что даже не исключили из партии; он обещал соратникам вступить в местную компартию и продолжать дело Маркса – Энгельса – Ленина на чужбине.
В 76-м году через Вену они попали в Америку, но на борту самолета, летевшего в США, с дедушкой произошел инсульт; его спасли – правда, только одну половину, и оставшаяся половина дедушки страстно полюбила Америку: видимо, омертвевшая часть члена партии и советского человека сама не захотела жить при капитализме и убила себя.
Этот пример, Аня, продемонстрировал мне, как же силен советский человек – он убивает себя, но не сдается, гвозди бы делать из этих людей, как сказал классик.
Вот я думаю, Анечка: может, они этого дедушку залечили, могли заколоть его препаратами, чтоб партию и Родину забыл; на лице его такая блаженная улыбка была и радость такая детская, что я все-таки думаю, это препараты; не может советский человек так радоваться без Родины.
Я сам так заскучал по родным просторам, что даже в Канаду поехал с Семой в рейс, чтобы на березки посмотреть. Ну, об этом в следующий раз.
Пятнадцатое письмо Анне Чепмен
Ну здравствуйте, Анюта!
Не отправил Вам письмо сразу, не мог выйти из дома, все разрыли, кладут новую плитку в районе, обещают рай, а пока жил в аду.
Доел гречку и сгущенку, и даже тушенку съел из НЗ Министерства обороны, которую получил в 73-м году со склада в Ясеневе, тушенка за 50 лет не испортилась – с 1944 года, оказалась из запасов ленд-линза.
Съел три банки – и ничего, не умер; умеем, если хотим, хранить государственные запасы.
Сразу вспомнил чудный вечер 7 ноября 1975 года на Оушен-драйв в Нью-Джерси, где мы с Семой отмечали Великую Октябрьскую у Исаака, Семиного дяди из славного города Черновцы, который протащил через три границы водку, тушенку из столовой Глуховского завода веялок и банку огурцов от покойной жены Исаака, Лиины Голд, урожденной Каганович.
Мы сидели у них в ярде, ели эту роскошь и пили за ленинское Политбюро, за Победу и за советский народ, победить который нельзя. Я чувствовал себя Штирлицем в эсэсовском мундире у камина, и мне было легко со своими. Через два дня мы уехали в Торонто: Сема за видеомагнитофонами, я – обнять березки, как в песне «Над Канадой небо синее, меж берез дожди косые, так