совсем не в боли.
– Ну, – говорю я, – боль бывает разная, не только физическая.
– Наверное. Но он совсем не умеет себя ограничивать. Слишком много ест, слишком много пьет, слишком много пердит. Он слишком часто принимает «Оксиконтин», а потом бродит по дому, что-то неразборчиво бормочет под нос и лезет с обнимашками и поцелуями.
– Хочешь сказать, что он по-настоящему хотел поцеловать тебя? С языком и прочее?
Она брезгливо морщится.
– Фу, нет. Кажется, он думает, что мне все еще девять, и пытается поцеловать в щечку, или начинает в шутку бороться, как когда я была маленькой.
– Может, он любит тебя?
– Я тебя умоляю. Он ходячая проблема. Не держится ни на одной работе. Напивается до потери пульса. На мамин день рождения встал пораньше, чтобы приготовить ей завтрак, и чуть не сжег весь дом. Вот это и стало последней каплей.
– Жалко.
– Ничто не вечно, – говорит она, и ее голос дает трещину. – Ты думаешь, что все так и будет дальше продолжаться. Думаешь: «Вот то, за что можно держаться», но все это неизбежно куда-то исчезает.
Очевидно, она не настолько счастлива от того, что ее мать и отчим расходятся, какой хочет казаться. Она привязана к этому старому пердуну, только отказывается себе в этом признаваться.
– Вот поэтому я никогда не выйду замуж, – говорит она. – Какой в этом смысл?
Огромная слеза выкатывается из уголка ее глаза. Не думаю, что она пьяна настолько, чтобы впасть в плаксивость, хотя, возможно, для того, чтобы эмоции вырвались наружу, много и не надо.
Мне хочется утешить ее. Хочется сказать: «На свете есть много постоянного. Ты встретишь отличного парня – такого, который не будет все время пердеть, – и вы поженитесь и будете жить вечно», только я сам не верю в эту сказку.
Поэтому я говорю:
– Ты права. Ничто не вечно. И держаться не за что. Нет ничего. Но в этом ничего страшного. Это даже хорошо. Это как смерть стариков. Они должны умирать, чтобы освободить пространство младенцам. Ты же не хочешь, чтобы мир переполнился одними стариками, правда? Представь: дороги будут забиты машинами, двадцатилетними четырехдверными «Бьюиками-Лесабрами», с древними, высохшими водилами за рулем, которые тащатся со скоростью три мили в час и, путая педали тормоза и газа, въезжают в зеркальные витрины аптек. – Она смеется, но в ее смехе слышится грусть. – Ведь ты же не захочешь, чтобы такое длилось вечно, – продолжаю я. – Взять хотя бы моих предков. Если бы они все еще были женаты, мой отец – настоящий отец – до сих пор обитал бы в крохотной халабуде на две спальни, в которой мы тогда жили. Он продолжал бы, обливаясь потом, ремонтировать деревянные развалюхи. Зато теперь он, можно сказать, более чем успешен. Видишь вон то здание «Чейз», самое высокое? – Она кивает и отпивает пива. – У моего отца офис на самом верху. Видишь вон то освещенное окно в центре? Это его кабинет, он там полуночничает.
– Ого, – говорит она. – Ты там был?
– Естественно, был. Тысячи раз. Оттуда видно далеко, аж до Нормана.
– Давай прямо сейчас пойдем туда?
– Нет,