год плавали по её зеленовато-коричневой воде, которая зимой не замерзала. Утки дремали и, кажется, чувствовали себя вполне неплохо. В отличие от Семёна Семёновича.
На одном берегу, прямо у моста, темнела центральная городская баня с притулившейся рядом пивной забегаловкой под названием «Жаба», на другом – когда-то очень современная гостиница «Клуб путешественников». Была поздняя весна, часы показывали полтретьего ночи, а Семён Семёнович изо всех сил собирался прыгнуть в воду. Желательно, вниз головой.
«Если верить философам, для достижения подлинной власти над миром надо вынести величайшие унижения, – думал поэт. – Я, мягко говоря, в последнее время невысокого мнения о поведении своей прекрасной дамы Лизаветы Столетовой, но заставляю себя терпеть все её выходки.
Но ей, похоже, до моего терпения нет никакого дела, и ни к какой власти не только над миром, но даже над ней я ни на шаг не приблизился. Лизавета опять исчезла, не оставив даже записки. На свидание не пришла, дома её нет и по телефону не отвечает… Что ж, видимо, остаётся окончательно втоптать себя в грязь по уши».
Семён Семёнович разделся до трусов, аккуратно сложил вещи и пристроил их на краешке моста, положив сверху свою знаменитую осеннюю шляпу-полуцилиндр. Но вниз головой прыгать не стал. Он перелез через перила и, держась за них за спиной, наклонился и разжал руки.
Угодив в холодную воду по грудь и при этом оказавшись по пояс в донной грязи и иле, поэт ужасно обрадовался, что остался жив. Он не хотел топиться, а хотел просто прыгнуть в реку от несчастной любви.
«Я жив! – завопил он в полуночной тиши, увязая в грязи и иле. Выбрался на берег, подхватил одежду и побежал домой, оставляя мокрые следы: – Я жив!»
Друг и собака поэта Пёсик Фафик прямо посреди ночи приводил в порядок холодильник на кухне Семёна Семёновича – съедал, по его мнению, лишнее.
Лишнее было почти всё.
Фафик как раз удачно избавился от лишней сковородки котлет, когда на пороге появился хозяин дома – мокрый, в трусах и шляпе и с глазами, как у селёдки.
– Батюшки! – всплеснул лапами Фафик.
– Я поэт. Я прыгнул в реку, – скрипучим механическим голосом вяло произнёс Семён Семёнович. – Я жив.
Собаке поэта уже много раз приходилось приводить в чувство своего хозяина, и делала она это всё время разными способами.
Фафик прихватил с собой длинный кухонный нож и втащил Семёна Семёновича в гостиную. Там он усадил друга-хозяина прямо в шляпе и трусах в мягкое кресло и быстро отодвинул к стене журнальный столик с кривыми стопками книг и открытым нетбуком на нём.
Потом Пёсик нажал на клавишу нетбука, и гостиная наполнилась музыкой умопомрачительного «Танца с саблями» Арама Хачатуряна.
Тогда Фафик выпятил грудь, важно вышел на середину комнаты и принялся выделывать замысловатые па, кружиться вдоль стен и подпрыгивать чуть ли не до потолка, то размахивая ножом, то крутя его над собой.
Удивительно, что он ни разу не задел люстру ни клинком, ни лапами, ни головой.
Собачья хореография Фафика могла бы довести до хохота, если бы не некое магическое электричество, которое исходило от него во время танца.
Очень скоро на лице Семёна Семёновича появилась блаженная улыбка. Его всё ещё мокрое тело вжалось в кресло, руки впились в подлокотники, а длинные волосы, казалось, приподняли шляпу. Из глаз покатились слёзы наслаждения.
«Это же дико смешно, а я не смеюсь! – подумал поэт. – А почему?.. А потому, наверное, что, примерно, вот так когда-то великий танцовщик Серж Лифарь несколько часов танцевал в лечебнице для душевнобольных перед безумным великим танцовщиком Вацлавом Нижинским. Танцевал, чтобы тот хоть на мгновение пришёл в здравый ум и твердую память.
И, в конце концов, Нижинский на несколько секунд словно бы очнулся от тупого многолетнего сна, словно бы что-то вспомнил и поднялся в воздух в своём знаменитом прыжке, взлетел!..
Нижинский, хоть и ненадолго, от танца пришёл в себя. На меня же, наоборот, находит окончательное умственное затмение!.. Ну, правильно, – Нижинский же был сумасшедший! Значит, я пока ещё психически нормальный.»
Музыка смолкла, и Пёсик Фафик распростёрся ничком на ковре после последнего прыжка.
– Да, больше суток отсутствия Лизаветы Столетовой для вас – это многовато, – пробормотал он. – Но, может быть, она исчезла не по своей воле, дорогой Семён Семёныч? Может быть, её похитили? Ведь она же у вас одна по улицам ходит даже когда уже тьма кромешная!
– Да уж! Для неё темно или светло на улице во время прогулок не имеет никакого значения в отличие от того, тепло или холодно. Она не то, чтобы не боится встретить кого-нибудь ужасного в тёмном и безлюдном месте, она просто об этом никогда не думает. Идёт себе – и всё!.. – вяло закивал поэт, но тут же воодушевился – А ходит она очень быстро, поэтому у неё часто ломаются каблуки! А я потом отношу её туфли к сапожнику…
– И стихи про Золушку сочиняете… Семён Семёныч, может, пора её искать по-настоящему, чёрт побери?!.. А на этом мосту ещё мемориальную