и все остальные его сподвижники-революционеры. Что они нужны – нет спора. Но нужны именно так, как и все другие вредители в живой природе. Для того, надо полагать, чтобы лучше оттачивался дух созидания.
У Волкогонова есть еще и другая характеристика – Бердяева, подчеркивающая, естественно, волкогоновское мнение о данном герое. Его приверженность индивидуальности, инициативности, героической революционной личности и одновременно нетерпимость к посредственности и бездарности. А ведь Троцкий-то и был как раз самой яркой бездарностью. Ибо самая последняя заурядность хоть что-то, но оставляет после себя в жизни. Эта не оставила ничего, кроме известности и только из-за упомянутого глупейшего свойства человечества – восхищенной страсти к актам убийства, поджога и разрушения....
Троцкий возбуждал людей отнюдь не своим писательским искусством, не глубиной мысли, а своими ораторскими способностями, порождаемыми любой революцией или бунтом в силу исключительной ограниченности и убогости в таковой ситуации потребных на то средств. Не потому ли он невольно дал сам себе наиболее емкую характеристику? «Политические деятели, которые были только ораторами, отличались всегда поверхностностью». Троцкий вставляет тут слово «только», поскольку относит себя к писателям и считает писательское искусство более глубоким, «позволяющим соединить глубину с высокой формой». На самом деле в его огромном печатном собрании нет никакой глубины, как раз одна «высокая форма», может лишь более высокая, более продуманная, как и должно быть для писаного труда, чем в трибунном экспромтном выступлении.
Впрочем, и высокая форма довольно часто выливается у него буквально в зацикленную тавтологию. В писаниях о Сталине он бесчисленное число раз обращает внимание читателя на те периоды жизни последнего, когда о нем «никто или почти никто ничего не знал», когда в каких-то списках известных лиц «его нет», когда кто-то в своих воспоминаниях вовсе «не упоминал о нем» или «не выделял его из остальных комитетчиков», когда он среди куда-либо или для чего-либо избранных, назначенных оказывался на «втором», «третьем», а то и «последнем месте». Неистовое число повторов одного и того же среди многократно им обговоренного притязания на объективность. А ведь речь здесь идет о произведении явно критическом, т.е. той творческой составляющей писательского труда, которая должна бы, по всем правилам, выглядеть в глазах читателя наиболее впечатляющей.
То же самое можно сказать и о его догматическом способе доказательства чего-либо (впрочем, свойственном всем марксистам, в том числе и Сталину), когда главным аргументом в споре являлась апелляция к богу Марксу или Ленину и когда несогласие с последними противной стороны выдавалось за ее глупость, а согласие, в надлежащем по обстановке месте, – за политическую ограниченность или соглашательство.
Нет, люди типа Троцкого были от рождения заведены на тенденциозность, односторонность и звонкую узколобость