старших детей. Правда мне приходилось напрягать все свои таланты и устраивать театр одного актера, когда, например, я рассказывала о рыцарях-крестоносцах. Но, право, это стоило того, чтобы близнецы слушали меня с горящими глазами. Вот с точными науками сложнее: хоть на одной ноге прыгай, арифметика от этого интересней не станет. Первые месяца полтора я билась, что рыба о лед, не зная, как внушить мальчишкам всю важность арифметики. Пока не догадалась вдруг на одном из уроков истории заметить как бы невзначай, что любимые их полководцы, Суворов и Кутузов, добились своих побед благодаря знаниям в математике и стратегии. А спустя пару дней я услышала, как Конни, заводила среди братьев, вполголоса наставлял Никки:
– Я знаю, что скукотища! Но пойми ты, что без счетов в армию не возьмут!
– А может, она врет все, может, и возьмут… – слабо возразил Никки.
«Она» – это я, их любимая учительница.
– Да не, не врет. Мари тоже так сказала.
Ну да, Мари – непререкаемый авторитет, разумеется.
– Значит, надо… – тяжко вздохнул Никки и зашуршал, открывая задачник. И тут же захныкал: – Да ничего я не понимаю! Цифры все да закорючки… а это что за знак?
Конни тоже вздохнул:
– И я не понимаю. Нужно завтра пойти к ней и сызнова спросить.
– Мари увидит! – ужаснулся Никки.
– Ну… можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.
Мари… с нею было тяжелей всего. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего-то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще-то Мари была девицей очень неглупой, сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев цитатами из Ницше и Карла Маркса и раз за разом пыталась доказать всем, что православие – ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр…
Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру – ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по-французски она говорила едва-едва. Это при том, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно вывести ее в высший свет московского общества и не сгореть при этом со стыда!
Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания. Сочетать ярко-алую блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на вечер.
С волосами она и вовсе творила что-то невообразимое – должно быть, это снова была дань японской культуре.
– Что это у тебя на голове, деточка? – спросила Елена Сергеевна, когда Мари в первый раз вышла в подобном виде.
– Это прическа японской гейши, маменька.
– А что такое гейша? – простодушно изумилась та.
– Проститутка, – охотно пояснило