располагался отдел по надзору за исполнением законов в местах лишения свободы. Работали в нем угрюмые пожилые дядьки, что объяснялось спецификой работы. За глаза их звали «обмороки», лексикон – сплошная феня*.
Как-то выходим с двумя нашими в общее фойе, усаживаемся в раритетные кресла, времен Берии, закуриваем и обсуждаем недавнее выступление академика Сахарова на очередном Съезде депутатов СССР по поводу ущемления прав народа.
Подходит, возвращающийся от начальства «обморок» с красной папкой* в руке, несколько минут слушает, а потом говорит, – болтуны вся эта интеллигенция. Настоящие борцы за справедливость есть только у нас, в зонах.
Хотя бы этот (демонстрирует папку). Взял и в знак протеста прибил себя гвоздями яйца к шконке. О чем написал Генеральному прокурору. А этот Сахаров прибьет? Молчите? То-то же (скрывается за дверью).
– М-да,– пускает вверх струйку один из наших. – Я бы так не смог. А ты? – поворачивает голову ко второму.
– Я вполне, – не задумываясь, отвечает тот. – Но только товарищу Горбачеву.
Проходит время, как-то возвращаемся в том же составе с обеда.
Вдруг из кабинета соседей с матами выбегает старший прокурор и исчезает в умывальнике напротив.
Когда выходит, интересуется, – в чем дело?
– Представляете (вытирает руки носовым платком). Сижу, читаю жалобу очередного сидельца. Всю жизнь по тюрьмам да ссылкам, как Ленин. И пишет, сука, так душевно. Дохожу до последнего листа, а там обрисован здоровенный член. Под ним приписка: «К сему прикладываю свою ялду. С дружеским приветом».
– Га-га-га! – корчимся мы от смеха. – И как такое лагерная цензура проглядела?
– Щас пойду разбираться, – бурчит коллега – Всем устрою легкий крик на лужайке.
А еще в смежном с нами кабинете сидел «расстрельный прокурор». Звали его Валера. Этот средних лет, худощавый человек, ходил всегда в черном костюме с таким же галстуком и белой накрахмаленной рубашке. Чем-то напоминая сотрудника похоронного бюро.
Относился он к уголовно-судебному отделу, но замыкался лично на Генерального прокурора – в то время Действительного государственного советника Александра Михайловича Рекункова. Фронтовика и большой души человека.
По действовавшему тогда законодательству, помиловать приговоренных к высшей мере наказания осужденных, могла только специальная комиссия Президиума Верховного Совета СССР.
Но это не так. Решение, казнить или миловать, принимал Генеральный прокурор, после поступления оттуда уголовного дела и изучения его Валерой. Он составлял заключение и докладывал дело «тет а тет». Затем документ подписывался Рекунковым и, все направлялось в Комиссию.
Ну а та «кукарекала», как надо.
Одним разом следуем от парторга, которому платили взносы. У окна холла, глядя вдаль, дымит беломориной Валера.
– Как дела, – спрашиваем?
– Ничего (оборачивается), помаленьку.– Только что от Рекса*, отказали в помиловании каннибалу.
– И что, много народу съел?
– Да не особо. Но он гад, еще и мясо продавал начальству. На шашлыки, под видом горного барашка.
– А когда и где орудовал?
Валера называет.
Один из наших бледнеет, и, зажав ладонью рот, галопирует к туалету.
– Ты чего? – спрашиваем, когда возвращается.
– Я в это время (сипит) был там месяц в командировке. И местные коллеги пару раз угощали шашлыком из горного барашка…
Прошло время, «обмороков» стало больше, как и сидельцев. А вот расстрельных прокуроров больше нет. У нас нынче демократия.
Примечания:
зональный – прокурор, курирующий нижестоящие прокуратуры
феня – блатной жаргон
красная папка – обложка для жалоб «особого контроля»
Рекс – прозвище Генерального прокурора СССР Рекункова.
Артист
Март. За окнами кабинета высокая синева неба, вербы в инее и легкий, в пару градусов морозец.
Сижу за столом в своем кабинете, дымлю беломориной и отстукиваю на машинке представление генеральному директору производственного объединения «Первомайскуголь» по поводу выявленных нарушений законности.
На приставной тумбе сбоку звенит внутренний телефон, снимаю трубку
– Зайди, – слышится из нее голос прокурора.
Смяв окурок в пепельнице и заперев дверь, выхожу в холл, где на стульях маятся несколько граждан вызванных к следователям, и поднимаюсь по широкому маршу лестницы на второй этаж. Слева, в торце высокого коридора обитая черным дерматином дверь с латунной табличкой «Приемная».